Фото: Jill M. Dougherty/Getty Images Мы привыкли думать, что демократические государства в среднем более развиты, более успешны, что жизнь граждан в них комфортнее и безопаснее в сравнении с автократиями.
Так оно, в общем, и есть, надо сказать. Но есть одно «но». Плата за права, плата за комфорт и безопасность сама по себе довольно существенна: демократия — это тяжелая работа. Тяжелая работа — для всех в нее вовлеченных.
В чем главная характеристика всех демократий, при условии что процедуры выборов — наличие больше одной легальной партии и иные внешние типичные признаки — есть, в общем, везде, включая Северную Корею?
Главная характеристика демократий — участие. Граждане — это избиратели. Политики вынуждены ориентироваться на избирателей. А у граждан есть широкий набор инструментов давления на этих политиков, для учета своих интересов в принятии решений. Все предельно просто. Регулярные разноуровневые выборы, правосудие, СМИ, общественные движения, акции поддержки и протеста, профсоюзы и забастовки — что нужно для функционирования всех типичных институтов демократии? Без чего они утрачивают смысл?
Вера. Вера вполне религиозная. Вера иррациональная. И не просто декларируемая вера, а вера деятельная, толкающая миллионы людей на регулярные альтруистичные поступки.
Способен ли один голос как-то повлиять на результаты выборов? Да, если это выборы президента класса или старшего по подъезду. Но с ростом масштаба цена одного голоса в демократии стремительно девальвируется, к национальному уровню растворяясь до ноля. Поведение каждого конкретного избирателя при таком масштабе — останется ли он/она дома, поедет с детьми на рыбалку, пойдет на работу, проголосует за кандидата А или Б — ничего не изменит.
Но для того, чтобы демократия «заработала», для того, чтобы выборы состоялись, чтобы возникли те десятки миллионов, в которых каждый конкретный голос не будет значить ничего, а все вместе цунами, каждый из них должен поверить в обратное. Поверить в противоположность. Должен в личное время, а может быть, отпросившись с работы, доехать или дойти до избирательного участка, отстоять очередь, зарегистрироваться, проголосовать — совершить альтруистичный, совершенно иррациональный, с точки зрения одного человека, поступок.
Вера — это стартовая точка. Если ты католик, изволь верить, что облатка — тело Христово, хочешь демократии — что твой голос изберет американского президента, что профсоюз на миллион членов защитит персонально твои права, а участие в многодневном марше протеста исправит несправедливости окружающего мира. Общество и каждый его член в отдельности должны верить и в судебную систему, чтобы две компании решали споры в тесном зале окружного суда, а не наймом частных армий.
Статус СМИ как «четвертой власти» и ограничителя трех первых — та же чистая вера: обычные люди — журналисты уважаемого издания — только тогда смогут отправить в отставку президента, когда читатель, в среднем, верит, что они ему не будут врать.
Противоположность демократической вере лежит в основе любой автократии.
Считается, что автократии — это репрессии, пропаганда, милитаризм. Внешне так и есть. Но фундамент автократии — это неучастие, отстранение граждан от процесса принятия решений, в котором вера не нужна, где нужно согласие.
Болезнь современной России, да и СССР — безверие. Отсутствие веры. Горе как раз от него.
Начиная от СССР, от разговоров на кухне и до государственности — во всем не было веры, был лишь ритуал. Лишь человек, никогда не живший в Советском Союзе, может думать, что в свои последние 20–25 лет СССР был коммунистической, социалистической, какой угодно идеологической страной.
Мир государства — съезды КПСС, выпуски новостей ЦТ и торжественные заседания по случаю очередной годовщины — к жизни гражданина не имел никакого отношения. От гражданина не требовалась вера — требовалось лишь формальное соблюдение ритуалов: пионерия, комсомол, для руководящей должности — партия, пару раз в год посидеть на собрании, сходить на митинг и субботник. С набором ритуалов было достаточно просто согласиться. Никто не требовал верить в «удовлетворение все возрастающих потребностей», никто не просил воспринимать всерьез экзамен по «научному коммунизму» — его просто нужно было сдать, пионерскую клятву — просто единожды заучить.
Взамен государство уходило из частной жизни. Взамен государству не было интересно, откуда взялись материалы на дачный домик, кто и как его строил. Как машина без очереди, японский магнитофон и итальянские сапоги — это был мир гражданина. В мире гражданина было повальное и всеобщее воровство с рабочих мест, халтуры, бартер, шабашники, фарцовщики, задние двери и цеховики. Приличный ужин как результат цепочки коррупционных сделок — тема, на которую почти официально можно было шутить. И все это — не изолированные явления, это общественная норма: не спрашивай — не говори.
Символично, что лучше всего описать этот культурный феномен ушедшим принципом именно американской армии в отношении секс-меньшинств — «Не спрашивай — не говори» (Don’t ask — don’t tell).
Гражданин не спрашивал государство, почему приличных штанов не бывало в продаже, — государство не спрашивало гражданина, почему комсомольский билет лежал в кармане джинсов Wrangler. Гражданин не спрашивает государство, на что и как тратятся его налоги, — государство не спрашивает, откуда доходы или яхты.
Все, что государство требует, — неучастие, внешнее согласие. Безверие. За любой открытый антагонизм оно уничтожит и раздавит.
Тот же принцип — неучастие и внешняя лояльность — лежит в основе политического режима, построенного Владимиром Путиным. С той лишь разницей, что блестящая сырьевая конъюнктура нулевых и отсутствие сформулированной идеологии позволили полностью избавить граждан от выполнения даже формальных ритуалов советского типа.
Это было не пошлое «свобода в обмен на колбасу», это было «свобода в обмен на свободу». Полная монополизация политики, публичной сферы, крайне недоверчивое отношение к любой гражданской активности — в обмен на небывалый уровень личной свободы.
Браки и разводы, аборты, религия, пол спутника в постели — весь набор тем, перманентно будоражащих демократические общества на Западе, российское государство официально игнорировало.
Более того, до определенного уровня, свобода личная дополнялась свободой экономической. Нефть, связь, медиа, любой крупный бизнес — зона государственных интересов, и покушение на них — почти преступление. Но верстать сайты, рисовать визитки за «Яндекс.Деньги», таксовать, рояли настраивать, бригаду грузчиков сколотить, коттеджи строить, новые айфоны в багаже завозить — сколько угодно.
Государство не спросит, откуда у безработного «Форд Мондео», взамен не ждет вопроса, откуда у замминистра дворец.
Единственная точка, где государство и гражданин неизбежно соприкасались, — широко понимаемое поле социального обеспечения, доставшееся в наследство с советского периода. Бесплатное образование (от детских садов до университетов), здравоохранение и пенсионное обеспечение — набор, однозначно воспринимаемый обществом не как услуги, но как безусловное общественное благо, долг государства.
В русском языке даже «детсадовец», «школьник», «студент» и «пенсионер» — это характеристика не рода занятий, а возраста. Пожилой человек — пенсионер не потому, что отчислял какие-то средства из доходов, а потому, что пожилой.
Тут действовал тот же принцип: никто и никогда не спрашивал и не говорил. С первых минут жизни уже муниципальный роддом давал понять гражданину, чем и в каком объеме государство накормит его на пенсии. Для прибывшего в советский мир это была данность. Как и пожилые учителя, преподающие на две ставки в аварийном здании местной школы, рассыпающиеся на ходу кареты скорой помощи, с уснувшими на третьих сутках без пересменки фельдшерами, больницы, куда идешь со своим бельем и лекарствами, высшая школа, вырожденная до прямой продажи дипломов, размер пенсии в статусе черной шутки — все это понимается как зеленая трава и голубое небо, к этому не может быть отношения.
Взамен общество не спрашивало, откуда все это берется. Это все берется из какого-то «бюджета» — поля ответственности и интереса государства, ни к доходам, ни к расходам которого гражданин не имеет отношения. Место в детском саду для ребенка просто должно быть. Скорая просто должна когда-нибудь приехать, какие-то деньги в старости должны были выдать, можно ли на них прожить — отдельный вопрос.
Первые 13 лет руководства Владимира Путина контракт «не спрашивай — не говори» выполнялся безупречно. Государство последовательно монополизировало политическую и экономическую, в тех пределах, что были ему интересны, активность, взамен давая гражданину полную личную свободу и минимальный набор социальных гарантий.
2013 год — первый, по итогам которого высокие цены на энергоносители перестали компенсировать в целом неэффективную экономическую политику российского руководства, темп роста ВВП, в предыдущие годы, исключая мировой финансовый кризис 2008–2009, не падавший ниже 3%, составил всего 1,3%, что для страны догоняющего развития равносильно стагнации.
2013 год — первый в экономической истории страны под руководством Владимира Путина, когда расходы федерального бюджета были существенно сокращены по исполнению — осенний секвестр составил 5%, в первую очередь затронув социальные обязательства государства.
Параллельно в экономике развивался встречный процесс — повышенные обязательства, возложенные на региональные бюджеты т. н. «майскими указами», предусматривающими рост зарплат сотрудников бюджетной сферы, принудили региональные власти к резкому наращиванию бюджетного дефицита.
И уже тогда, до драматической серии событий 2014–2015 годов, независимые экономические эксперты прогнозировали серьезные трудности с исполнением государственных социальных обязательств, при сохранении текущей экономической политики.
События последующих лет: аннексия Крыма, война на юго-востоке Украины, последовавшие за этим санкции, резкое падение цен на экспортируемые энергоресурсы — не стали, как принято думать, причиной дальнейшего усугубления экономической ситуации, но, безусловно явились его катализатором.
Государство постепенно утрачивало возможность обеспечивать и компенсировать безответственность граждан в обмен на внешнюю лояльность. Собственные его потребности вышли за рамки, компенсируемые нефтяным экспортом. Начиная с ответной реакции на введенные западными странами санкции, с 2014 года, последовавшими за ними «антисанкциями» государство пошло по пути вовлечения и распределения ответственности по обществу за решения правительства — это новая реальность.
Продуктовое эмбарго, зачистившее рынок для российских агрохолдингов, освобождение от уплаты налогов компаний и бизнесменов, подпавших под санкции, — это первые шаги по обременению граждан ответственностью за государственные решения. Для граждан растут цены в магазинах и падает качество продукции, бюджет недополучает средства от избранных компаний и сокращает социальные обязательства, вся тяжесть ограничений, введенных против конкретных юридических и физических лиц, перекладывается на плечи общества.
Пенсионная реформа, объявленная в начале 2018 года, фактически как трофей президентской кампании — никакая не точка, но важная запятая процесса вовлечения граждан в ответственность. Их пенсии больше не абсолютное благо, формируемое из ничего, источник их пенсий — бюджет, которого отныне на это не хватает. Федеральный бюджет — фигура совершенно мифическая, что-то из лексикона экономистов — пришел буквально в каждый дом.
Это, в общем, признак демократических обществ: граждане избирают правительство, обязаны его контролировать и несут всю полноту ответственности за его решения. Но, постепенно получая ответственность, с каждым днем все более ощущая связь своей частной жизни с государством, граждане не получили комплектных к этому обременению прав. Они теперь несут ответственность за свое правительство, но так и не избирают и не контролируют его.
Эта ситуация — монополизация политических прав внутри элиты с распределением ответственности по обществу — не могла продолжаться слишком долго. Отвечая отныне за политику, граждане, вполне логично, хотят на нее влиять.
Глухое недовольство, запрос на политическое участие и представительство социологи, посредством глубинных интервью и фокус-групп, фиксировали еще с середины 2016 года. Закрытая политическая система, административное управление электоральными процедурами, глухой недопуск и нулевая толерантность к любому виду конкуренции до времени консервировали политический запрос, не давая ему шанса перейти в политическое поведение, избирателю просто не из кого было выбирать, его запрос никто не представлял.
Сенсационные итоги региональных выборов осени 2018 года, когда «кандидатов власти» в 4 субъектах федерации победили конкуренты с узнаваемостью на уровне погрешности — не что иное, как выход запроса на качественно новый уровень.
Избиратель уже не ждет кандидата, выражающего запрос. Избиратель чувствует, как с него требуют — требуют каждый день: повышенные тарифы ЖКХ, новые налоги и повышение старых, рост цен, снижения качества потребления, постепенное урезание социальных обязательств государства, — и использует ту возможность влиять на принятие решений, которая есть в наличии, наделяя живым смыслом еще вчера совершенно формальный и полностью управляемый институт.
Не следует ждать, что запрос в ближайшее время трансформируется в открытый протест. Цена протеста в России все еще крайне высока, а возможности эту цену поддерживать (полицейские, судебные, административные, медийные) все еще обширны.
Но не следует думать, что запрос исчезнет, растворится самостоятельно. Это не ситуативная реакция на конкретную реформу, на повышение пенсионного возраста, как принято думать.
Это фундаментальное изменение отношений государства и гражданина. Гражданин более не находится на обеспечении государства, получая набор, пусть низкого качества, но гарантированных благ. Гражданин теперь обеспечивает государство, несет полную ответственность за его решения — комфортный мир свободы и личной безответственности рухнул. Не гражданин пришел к государству, государство к гражданину, и тот уже просто не может позволить себе «не спрашивать — не говорить».
Оригинал
