Во-первых и в главных: слово «эхо» склоняется.
Я же знаю, вы все время об этом спрашиваете, и сколько бы я ни отвечала на вопрос про склонение «эха», вы будете спрашивать снова и снова.
Так вот, чтобы к этому больше не возвращаться – да, «эхо» склоняется! Словари русского языка вам в помощь.
Ну вот, а теперь можно и о легендах.
Представьте: вы новичок, первый день в редакции. Мимо вас кто-то пробегает и кричит:
– Срочно в девятку!
Другой бросает на ходу:
– Я в топельсонах, если кому-то понадоблюсь.
Только вы повернулись, чтобы понять, куда это он, а третий спрашивает:
– Кто-нибудь знает, корзунятник не занят?
Четвертый снимает телефонную трубку:
– Позвони Ореху. Телефон в кроликах посмотри.
Вам и без того уже кажется, что вы персонаж «Алисы в стране чудес», в голове у вас начинается легкое вращение, а вам – бац! – «Да ты каддафи-то открой».
– Кого-кого?
– Да не кого, а каддафи! Ко второму глазу подойди, он покажет.
– Ко второму? А первый глаз где?
– Какой еще первый, первого нет! Ко второму глазу, я же говорю! А, постой, да тебе не объяснили, что ли?..
Ладно-ладно, я же говорю – «представьте», в жизни такое почти невозможно, потому что каждый новичок начинает у нас с экскурсии по редакции.
А необходимая часть экскурсии – как раз знакомство с терминологией, которая, если честно, больше походит на практическую мифологию.
Девятка
Вы можете сколько угодно гадать, что обозначено в редакции этим словом, можете высматривать цифру «9» на дверях, считать количество сотрудников в комнатах или число цветочных горшков на окнах.
Это не поможет! Да, девятка – это одна из редакционных комнат, но без всяких опознавательных знаков. И зачем они, если девятку на «Эхе» и так каждый найдет с закрытыми глазами. Маленькая рабочая студия, куда журналисты забегают записать небольшие материалы, рубрики, интервью. Девятка «пашет» непрерывно, аж дым столбом…
Но почему девятка, спросите вы? О, вот это как раз из серии легенд.
Большинство сегодняшних эховцев только слышали от старших товарищей, что редакция когда-то начиналась не здесь, на Новом Арбате, а гораздо ближе к Кремлю, на Никольской улице, 7.
Мне-то повезло, и я еще успела побегать там несколько месяцев по железной лестнице из единственной редакционной комнаты вниз, в студию. И однажды все-таки случилось страшное: я забыла листочек с прогнозом погоды, пришлось бежать обратно, наверх, а потом опять вниз…
Ужас, ужас! Страшный сон. Но о снах позже, пока мы о девятке.
Так вот: редакция и эфирная студия были на Никольской, дом 7.
А еще одна студия, записывающая, располагалась в соседнем доме. Никольская, дом…? Правильно, дом 9! И когда редакция перебралась на Новый Арбат, записывающей студии мимоходом, наспех присвоили имя «девятки». Кто же знал, что имя прилипнет намертво? Но оно прилипло, и теперь я со скучными интонациями заправского экскурсовода объясняю: вот это девятка, а девятка она потому, что… См.выше.
Впрочем, что там девятка, это скучно.
Топельсоны будут куда интереснее!
Топельсоны
Хотя топельсоны, как и девятка, – просто комната.
Но комната, которая все время переезжает вместе с названием! Вот пишу это сейчас и понимаю: сумасшедший дом. Именно так, но любимый сумасшедший дом, со всеми его топельсонами.
Итак, откуда топельсоны.
Видите ли, когда «Эхо» в 1994 году переезжало в здание на Новом Арбате, Москве неведомо было такое понятие, как «офисный центр». В этих новоарбатских «книжках», как их называют и сейчас, доживали свои дни остатки крупных министерств, а в нашей, напротив Дома книги, были какие-то департаменты столичного правительства. Говорят (и тут я выступаю как пересказчик легенды, поскольку сама этого не застала), что на одной из дверей нашей новой редакции висела табличка с фамилией «Топельсон». Топельсон Я.В., тогдашний зам. руководителя департамента строительства Москвы – погуглите и убедитесь, он существовал. Табличку через какое-то время убрали, а на ее место повесили ёрническую бумажку «Дети Топельсона». Преемственность, так сказать. В комнате с самого начала обитали обозреватели и авторы – люди, которые не работали на конвейере под названием «новости раз в полчаса», а значит, жили в чуть более спокойном и свободном режиме, чем остальные. Именно у «детей Топельсона» можно было хоть иногда отдохнуть душой… Но «дети Топельсона» – это слишком длинно, так что следующая бумажка была уже короче: «Топельсоны». Кроме того, слово начало активно склоняться: в топельсонах, из топельсонов, топельсонами…
И, наконец, подверглось полной и окончательной русификации, превратившись в «топельсонник».
Но и это бы еще куда ни шло.
А вот то, что топельсоны смогут переезжать, не теряя названия, предположить не мог никто. Но они переезжали! Обозреватели по меньшей мере трижды переводились в другие помещения редакции, но всякий раз за ними бодро, не отставая ни на шаг, следовали «топельсоны» и «топельсонник». Только теперь уже и бумажек на двери не требовалось, все сотрудники и так знали и знают, где у нас топельсоны. Разве только гости озирались в недоумении, услышав вот это странное: «Он в топельсонах».
Кролики
А «он в кроликах»?
Тут не то что озираться будешь (чтобы, не дай бог, не наступить на кролика), а всерьез подумаешь, не отменить ли эфир у этих безумцев, не убежать ли, пока цел. Кто же в здравом уме скажет референту: «Посмотри его в кроликах, он там должен быть»? Кролики…
Невероятно, но факт: так называется пухлая растрепанная записная книжка, в которую на «Эхе» отродясь записывали телефоны сотрудников – и штатных, и внештатных, и тех, кто с эховским эфиром как-то связан.
Но не гостей эфира, потому что о гостях дальше! Пока о кроликах. Это слово и в кавычки-то брать неохота, таким нарицательным оно у нас стало. Кроликами этот важный редакционный предмет стали называть потому, что на самой первой такой записной книжке была картинка… с кроликами. Понятно, что поначалу это была «книжка с кроликами», но потом, когда книжку – за ветхостью – пришлось переписать в другую, а «кроликов» выбросить, на новый предмет немедленно перешло прежнее название. И сколько бы в редакции ни было потом записных книжек с телефонами, все они сразу же становились «кроликами». Нет, кроликами!
Каддафи
Но кролики не чета каддафи.
Хотя бы потому, что кролики склоняются, а каддафи нет. А еще потому, что «каддафи» называется у нас записная книжка с телефонами многочисленных гостей радиостанции. Вот если вы, читатель, были когда-нибудь гостем эфира, ваш телефон наверняка есть в каддафи, иначе как бы мы вас нашли… Но связь слова с предметом куда более причудливая и опосредованная, чем в случае с кроликами!
Первой каддафи я опять-таки не застала, так что и в этом случае я лишь доверчивый потребитель легенды. Звучит она так: первая записная книжка с телефонами гостей на «Эхе» была зеленого цвета. Зеленого, запоминайте! А у лидера ливийской революции Муамара Каддафи была книга, которая так и называлась: «Зелёная книга». И вот тут эховская легенда немного расфокусируется и вступает в полосу разночтений: кто-то рассказывает, что в редакции у кого-то на столе валялась эта самая «Зелёная книга», и сходство с записной книжкой бросалось в глаза. Кто-то говорит, что труд Каддафи переиздавали как раз в это время… В общем, наверняка известно одно: каддафи сейчас потому и каддафи, что был Муамар Каддафи, а у него была такая вот «Зелёная книга». И вот нет уже Каддафи, а наши каддафи живут и множатся, потому что кроме бумажной записной книжки есть, в духе времени, и электронная. Никакого зеленого цвета, никакой Ливии, никакой революции! А они – каддафи.
Второй глаз
Где найти каддафи, вам всегда подскажет второй глаз.
Только не перепутайте, не третий глаз, а второй, и это человек! Вообще-то во всех службах новостей он называется выпускающим редактором или шеф-редактором, но мы никогда не искали легких путей. На заре «Эха», в самые первые годы, никаких шеф-редакторов штатное расписание не предусматривало, народу было по минимуму: вот тебе ведущий эфира, вот ведущий новостей, вот корреспондент, какие еще шеф-редакторы? Потом, когда стали побогаче, а выпусков новостей было уже побольше, задумались о том, что хорошо бы завести второго человека, который хоть как-то помогал бы ведущему, сбивающемуся с ног (и сбивающему потом всех с ног в коридоре, когда бежит в студию). Завели. И назвали «вторым глазом» – в противовес «первому и главному», то есть новостнику.
Корзунятник
Или корзунятник, куда вас могут отправить, если нигде больше нет свободного компьютера.
Похоже одновременно и на корзину, и на курятник.
Но такие ассоциации могут возникнуть совсем уж у новичка из новичков, который перед походом на «Эхо» не заглянул в Википедию, а потому ничего не слышал об эховском основателе и первом главном редакторе Сергее Корзуне. В остальном – да, корзунятник чуть больше корзины. Это крохотная стеклянная выгородка в общей эховской комнате под названием «гостевая». За стеклянными стеночками стол, стул, компьютер, вешалка. Корзун работал здесь, когда на какое-то время возвращался на «Эхо» уже не главным редактором, а генпродюсером. Потом снова ушел, а в корзунятнике с тех пор кто только не работал, но выгородку все равно величают корзунятником. Ну, вы уже поняли: эховские словечки как репей, от них так просто не отвяжешься. Они, похоже, передаются воздушно-капельным путем.
Да!
Как же я забыла! Аквариум!
Аквариум
С него, конечно, надо было начинать.
Каждый, кто приходит в редакцию, первым делом попадает именно в аквариум. Нет-нет, у нас нет аквариума с рыбками – сказать по чести, рыбки у нас передохли бы за неделю, добрые сотрудники или кормить бы их забывали, или, наоборот, по доброте душевной, завалили бы объедками. Или мыли бы в аквариуме чашки, чтобы не ходить к раковине в конце коридора. Народец у нас лихой. Нет, рыбки – это не для нас.
А наш аквариум – это приемная редакции, или, как нынче выражаются, ресепшн.
Фронт-офис, так сказать. Именно там обитают самые терпеливые в мире референты:
– «Эхо Москвы» – здравствуйте – Маша!
И так пятьсот раз в день.
Почему аквариум?
Нет ничего проще: одна из стен этой приемной – стеклянная, референтов видно из коридора. Кстати, именно эта особенность заставила президента США Клинтона, который уже уходил от нас после эфира, задержаться минут на десять. Он идет по коридору – а за стеклянной стеной наши… ммм… референтки! И как ни дергали его охранники за рукав, как ни оттаскивали, он мимо пройти не смог. Зашел в аквариум, с каждой пообнимался, сфотографировался. Клинтона можно понять, наши аквариумные референтки любой Монике Левински сто очков вперед дадут. Она, может, и знала, кто такой Каддафи, но вот кролики, топельсонник и девятка поставили бы ее в тупик, это точно.
И уж конечно, никакому Клинтону и никакой Монике не приснится то, что снится простому эховцу в ежедневном, будничном режиме.
Эховские сны
Я бы, может, и не стала обобщать, но сны у нас, как выяснилось, общие.
Нет, не так: это один сон на всех, но с вариациями, куда ж без них. В этом сне есть универсальный набор деталей – как в каждой шарлотке, к примеру, обязательно должны быть яблоки, сахар, яйца и мука. А есть и то, что называют «добавьте по вкусу» – тут уж будет всё индивидуально: корица, ваниль, имбирь…
В универсальном сне радиоведущего обязательно должны быть часы, большие, со стрелками, которые стремятся к «круглому» часу: пять часов, шесть, семь.
То есть, стрелки близки к тому священному моменту, когда ты должен выйти в эфир, к примеру, с выпуском новостей. Интересно, что электронные часы, на которых высвечивается четырехзначное число, сниться мне лично не хотят категорически, хотя в студиях много лет мы только по ним и ориентируемся. Тут прогресс бессилен, часы со стрелками по-прежнему наше всё.
И вот тебе уже в эфир, ты знаешь это, даже если и не смотришь во сне на часы.
Как будто какой-то закадровый голос произносит: эй, у тебя выпуск новостей, ты готов?.. А ты как раз не готов! Ты не готов, черт возьми!!! И в тот момент, когда тебе уже надо бы произнести «в Москве пять часов», что-то случается. Или на столе, за которым ты сидишь, не оказывается микрофона. Или ты вглядываешься в бумажки, которые принес с собой в студию – а там ни-че-го, пусто! Или текст есть, но ты не можешь его разобрать. Или перед тобой вместо выпуска новостей оказывается гора разноцветных фантиков. Или у тебя нет голоса. Или – еще ужаснее – ты видишь, что на часах пять (шесть, семь), а до студии надо преодолеть два-три лестничных пролета, и ты бежишь по лестнице, задыхаешься, влетаешь в студию, а микрофон…
Где микрофон? И ты кричишь звукорежиссеру:
– Музыку давай!
И хочешь махнуть ему рукой, но рука не слушается.
Ну, не ужас ли.
Еще какой.
С другой стороны, иногда мне кажется, что без этого несколько бредового набора «кроликов», «топельсонов», «корзунятников», «каддафи», «девяток» вкупе со снами новостников, рындой возле венедиктовского кабинета и неподъемной кадкой с лимонным деревом в женском туалете, откуда открывается сумасшедший вид на всю Москву – без этого набора мы были бы другими.
Может, мы были бы лучше, и даже наверняка.
Но другими, это точно.
