Эмилия Деменцова

Письменный стол на колесах спешил из Брянска в Москву. И мне не терпелось увидеть родных, рассказать о своих открытиях. Не великих, не заслуживающих патента, ничего не способных изменить в жизни попутчиков. Вагонные обрывки фраз обнаруживали, что спутники мои уезжали из дома  накануне новой трудовой недели. Они  — из дома, я – домой. Но с чувством будто там, на брянском перроне остались близкие мне люди. Из дома – домой.  Рядом чай в подстаканнике (так вкуснее), шпалы-строки,  записная книжка, движение за окном, поторапливающее руку. Несколько дней в Дятьково писать было некогда, и вот теперь рука не поспевала за мыслями: лица, имена, приметы,  названия, детали, зарисовки, «картинки с выставки» города, чья слава не опережает его.  За истинно народным и добродушным названием Дятьково  скрывается, как оказалось, хрустальный город, город партизанской славы, город трудяг и поэтов. Пусть фасады его не блещут, дороги бедовы, мусор стал частью пейзажа, но жива здесь  главная достопримечательность здешних мест, та, что не дает городу и округе забыть о себе, впасть в беспамятство. Достопримечательность эта из тех, что встречается реже музеев, храмов и памятников – люди.  Не население и не электорат – люди. Написать бы с заглавной, но они не важничают и не относятся к себе всерьез.  Теплые, наперекор климату; улыбчивые, вопреки невзгодам; незамутненные как местная  (что это я?! Всероссийская) гордость – хрусталь. Дятьково – натура для фильмов в духе нового неореализма. Актеров брать с собой не надо. Окрестные жители сыграют сами себя, расскажут свои жизни без прикрас и рисовки,  да так, что вы заслушаетесь. Здесь  живет много пейзажистов – поэтов и художников, но здесь раздолье для портретистов.  Не перевелись тут лица, которые интересно читать, глаза, которые не убегают от вас в разговоре,  и шепотки тут не в почете – говорят здесь открыто, иной  раз с прибауткой, на русском, не подвергшемся коррозии модных иностранных заимствований, языке.  А сколько сцен для картин в духе русской жанровой живописи! Нынешние Федотовы, Маковские, Пукиревы, приезжайте сюда на этюды, с пустыми руками не вернетесь.

… За моей спиной молодая семья стала играть вслух – составлять слова из одного длинного слова. Соседей тоже  вовлекли в забаву. Играли бойко и громко. Заглушили мой внутренний монолог, перевели мысль на новые рельсы. Глядя в окно, я тоже решила сыграть сама с собой – стала составлять слова из оставшегося позади «ДЯТЬКОВО». Что скрывается в этом слове? Что запер язык в названии этого места, так запавшего мне в душу? Пусть целое больше суммы своих частей, но что это за части, что составляют город, который кто-то, походя, назовет глубинкой, а кто-то, присмотревшись, разглядит глубину?  Насчитала 15 слов и ни одного случайного.

КТО — вопросительное или союзное слово: употребляется при постановке общего вопроса о предмете, явлении, действии в вопросах об одушевлённых субъектах.

Слово вопросительное, но здесь хочется восклицать. Сколько мыслей и книг (чаще самиздатовских) родом отсюда. Сколько поэтов, журналистов, краеведов, историков, просто людей, любящих слово творят здесь. Их слова кладут на музыку, так рождаются песни. Их поют на местном фестивале авторской песни «Три колодца» (памяти Владимира Высоцкого). Их послушать приезжают не только из России. Под сенью дерев,  у костра собираются люди разных возрастов, профессий, убеждений. Местные и соотечественники, живущие за рубежом. Стар и млад. Здесь приобщаются к традиции, ставшей неотъемлемой частью русской культуры. Здесь встречают свою любовь и находят счастье (лично познакомилась с двумя  парами, затактом которых стал фестиваль. Живут они с песней по жизни, счастливы и хранимы друг другом. И да будет так).  А хрустальщики!  Не хрупкие, но тонкие люди. Что только не воплощают они в хрустале, что только не выдумывают и не выдувают.  Лучшие образцы — в местном музее хрусталя. Не выходя из него можно изучать историю страны. У каждой эпохи свой хрусталь.  У каждого мастера свой почерк.  А сколько жанров воплощено в хрустале: гуляешь по музею, и видишь то элегию, то сатиру, то балладу, то поэму…

ОКО —  то же, что глаз.  Здесь есть за что зацепиться  глазу. В музее — залюбуешься, на выходе, оглядевшись, пожалеешь, почему в городе так мало цветов.  Гранить хрусталь здесь умеют виртуозно, а огранить город пока не удается.  Но надежда есть.

ОТВОД – изменение расположения или направления движения кого-либо.  Узнать, что в городе что-то делается «для отвода глаз», мне не удалось, а вот то, что в беседке местного «Венчального сквера» в хорошую погоду, когда солнце отражается  в воде,  «глаз не отвести», — это несомненно.  Да и хочется верить, что местных чиновников хрустальный отпечаток местности обязывает. Хрусталь суть прозрачность. Надо соответствовать.

ДЬЯК — церковнослужитель низшего разряда в православной церкви. «Неопалимая купина» с единственным в мире хрустальным иконостасом – местная гордость. В храме обещают наладить освещение так, чтобы иконостас светился точно изнутри.  Близ храма стоит поклонный крест – тоже хрустальный.  Фонтан с хрустальной водой тоже неподалеку. Все органично и не вычурно. А будет, обещают, еще краше.

ОВОД – насекомое-паразит. Без этого, увы, не обходится. Завелись в городе вандалы, которые гадят, портят дома, губят природу и благие начинания, которые наперекор и вопреки воплощают простые неравнодушные люди.  Но «Овод» для меня это, прежде всего герой романа Э.Л.Войнич, человек с горячим сердцем и обостренным чувством справедливости. Жар ли раскаленных стекловаренных печей сказывается, но таких в Дятькове немало. Пламенных. Неопалимых.  Недаром и ведущая местная газета называется «Пламя труда».

ДОТ – долговременная огневая точка.  Дятьково прежде назывался  Партизанском. Память о сороковых-роковых здесь хранят свято.  Много подвигов было на этой земле. 13 партизанских отрядов воевало тут. Памятен и подвиг журналистов местной «Партизанской правды», которые лишившись типографии, выпускали газету на бересте.

ДВОЯКО —   двумя способами, в двух видах. Здесь вспоминается Саша Черный:  «Одни кричат: «Что форма? Пустяки! / Когда в хрусталь налить навозной жижи — / Не станет ли хрусталь безмерно ниже?»  / Другие возражают: «Дураки!  / И лучшего вина в ночном сосуде  / Не станут пить порядочные люди».  / Им спора не решить… А жаль!  / Ведь можно наливать… вино в хрусталь».

 

ЯВЬ — действительность, реальность. С одной стороны радуешься тому, как охотно и деятельно работают во благо города его обитатели, с другой удивляешься, почему все им достается так трудно. Почему благие начинания приходится «пробивать».   По сути отец-основатель Дятькова —  Василий Мальцов — представитель известнейшей в России династии промышленников и меценатов. Инноватор и социально ответственный предприниматель, как сказали бы сегодня.  Его имя стало брендом, так неужели не заслужил этот достойнейший человек в масштабах не местности, но страны памятника. Не первый год группа все тех же неравнодушных людей ищет деньги на установку монумента.  Но с деньгами те, у кого они есть, почему-то очень трудно расстаются.   На это великое дело нужны не великие деньги, как, кстати, и на все тот же фестиваль «Три колодца», проведение которого каждый год остается под большим вопросом. Не вырастут сами собой ни постамент памятника, ни подмостки сцены без новых меценатов, которым, история свидетельствует, за благие дела – воздастся. Неужели перевелись они на Брянщине и протянутые руки должны дотянутся до столицы?

КЬЯТ – денежная единица Мьянмы. Ни кьятов, ни рублей Дятькову остро не достает. Все культурные инициативы, которых в городе на удивление много и они востребованы, держатся на энтузиазме и экономии людей (не на деле, на себе!). Отчаются люди, опустят руки и  останутся от Дятькова хрустальные осколки.

ТЯВ – лай собаки. Большие дела начинаются с малого. На  Пролетарской улице замечена собака, которая то ли ждет своего хозяина на автобусной остановке, то ли ищет человека, который бы приютил ее.  Добрый, приветливый пес с грустными глазами. Пусть он найдет свой дом…

КОТ — самец кошки.   …Такой же уютный дом, в котором побывала я. В нем живут в любви и довольстве пять котов и одна кошка (бандерша). Живут эти коты  среди книг, музыки (живой – ибо хозяйки дома люди творческие) и картин.  И сами просятся на полотно, так они красивы и своехарактерны.  Тоже коренные дятьковцы. Яркая страница моего путешествия.

КОД — система символов, применяемая для передачи информации. Культурный код Дятькова — общероссийский. Здесь любят свою землю, семьи (недаром говорят про «фамильный хрусталь» — Дятьково и сам по себе город династический — город врачей, инженеров, рабочих в nn-поколениях), образованность здесь в почете, а застолья превращаются в поистине пушкинский table-talk. Гостей привечают, радушно принимают, выслушивают и сами говорят так, что заслушаешься..

ТОК — направленное движение частиц, в частности, электрически заряженных; перен. течение времени. Время, никогда не бывающее легким, не пощадило Дятьково. Но он не сдается. Люди, помня уроки войны, его не сдают. Всем бы равняться на местных неравнодушных активистов, которые стремятся преобразить свой город не по долгу службы, а по зову сердца. Думают о детях и внуках, словом, о будущем, которое закладывается сегодня. «Венчальный сквер» заслуга неравнодушных горожан, вкладывающих собственные силы и время. Как и фестиваль «Три колодца». Как и домик для книг (буккроссинга) в местном парке.

КОДО – японское искусство составления благовоний. В Дятькове накануне Первомая пахло весной и надеждой. После субботника город стал чуть опрятнее, чуть улыбчивее, так что солнце не высвечивало недостатки, а  создавало иллюзию лучащихся зданий и  пейзажей.

«Наш поезд прибывает на конечную станцию Киевский вокзал», — сообщила проводница.   А у меня еще роились  в мыслях хрустальные сервизы, голоса, колокольчики, смех, блеск, перезвоны, и даже хрустальная туфелька Золушки.  Таков он дятьковский эффект  —  на все начинаешь смотреть через хрустальную призму.  Неслучайно хрусталь и хрусталик глаза однокоренные.  В блокнот я записала пятнадцатое слово. Не последнее, потому что  уверена, что Дятьково еще не раз отзовется во мне.  Слово это  употребляется в восклицаниях, для привлечения внимания собеседника и  для обобщения сказанного —  ВОТ!

 

Фото Олега Писанко, Надежды Юдиной и Эмилии Деменцовой.

«Время начала изменилось!», — эта фраза предшествовала сбору труппы Московского художественного театра. 

 Официальное знакомство нового худрука Сергея Женовача с вверенным ему театром было отложено на час. А точнее, на месяц: режиссер с момента объявления его кандидатуры Министерством культуры хотел, чтобы прошло сорок дней со дня смерти Олега Табакова.  Нынешний театральный сезон  Олег Павлович Табаков объявил сезоном Максима Горького. Оказался он просто  горьким.  Ритуал знакомства с назначенцем министр культуры предложил начать с  минуты не молчания, но аплодисментов в память об Олеге Павловиче.  Аплодисменты эти торжественно обозначили финал славной эпохи прежнего художественного руководителя, пришедшего в театр кризисным менеджером, а оставивший его в статусе главного драматического театра страны.

 Настроение в заполненном зале театра было рабочим. Здесь не ждали новостей, а просто ждали. Дело-то решенное…  Фотографы переговаривались: «Я кого в телике видел,—  всех снял», кто-то напевал «Холода, тревоги, да степной бурьян», кто-то обсуждал рецензию критика: «Я не  понял, он хвалит, или ругает», кто— то  скучал, бросая в зал: «Ну, не томите уже».  Щелчки фотокамер перешли в  аплодисменты, когда в зал МХТ вошел Сергей Женовач, сопровождаемый министром культуры и Владимиром Машковым, новым худруком «Табакерки». Министр дважды «напугал» аудиторию, сообщив, что у него заготовлена большая речь, но затем сказал, что  не будет ее произносить, так как Сергей Женовач в представлении не нуждается.  Министр сообщил, что новый худрук продолжит «классическую линию» МХТ. В зале переглянулись. Министр дополнил: «Классическую в хорошем смысле слова». И это не было шуткой. Упомянул он и о так называемых «сертификатах Табакова», вручаемых успешным театрам, и заверил, что традиция эта будет продолжена. «Заполненный зал», — министр назвал главным критерием и  оценкой режиссера и театра, словно бы напутствуя нового худрука, передавая ему театр и слово.

 Новая страница жизни МХТ началась с оговорки. Сергей Васильевич Женовач, вероятно, искренне волновался, о чем уведомил аудиторию: «Волнительно все это!», (смех в зале) а затем, все-таки, поздоровался  с коллегами: «Здрасьте!». Ему ответили аплодисментами. В театре так принято, здесь встречают и провожают рукоплесканьями.  Говорил Женовач о верности «идее Художественного театра», не раскрывая, однако, как понимает ее лично он, тем самым оставляя за собой право на «заблуждения, улеты и залеты».  «Повторить Олега Павловича невозможно»,—  сказал Женовач и продолжил краткие, несколько сумбурные замечания об «идее места», о МХТ как  святом месте, о «театре живого человека»,  о том, как важно «замкнуть в душе все хорошее» и развиваться, ничего не ломая. Сергей Васильевич был очень доброжелателен и воодушевлен, говоря о новом этапе своей жизни, о бессонной ночи, предшествовавшей нынешнему мероприятию и о том, что в театре нужно работать «вместе и дружно», несмотря на то, что все люди разные».

 

У входа в МХТ, рядом с портретом Олега Табакова из  спектакля «Юбилей ювелира», висят слова отца-основателя театра Константина Станиславского, девиз театра: «Проще, легче, выше, веселее». Женовач в своей краткой речи невольно предложил новый девиз: «Чисто, честно и в радость!».  «Что-то будет меняться, а  что-то останется», — заключил он и объявил двух своих главных помощников: художника  Александра Боровского и  художника по свету Дамира Исмагилова, людей в этих стенах не новых и любимых. Они, помогающие Женовачу  в спектаклях его театра «Студия театрального искусства» (теперь он станет филиалом МХТ), будут его опорой и на новом месте.

 

Блестяще выступил Владимир Машков, отметивший удивительную мистику этого исторического момента МХТ, словно предсказанного кем-то свыше. Все сошлось и заиграло в словах Машкова: и «Чайка» на занавесе, и золотая канитель вокруг нее (театр Женовача, напомню, располагается в бывшем здании золотоканительной фабрики Станиславского), и горельеф  у входа на Малую сцену театра под названием «Пловец», «Волна», или «Море житейское». «Когда появляется новый  пловец, в этом театре кто бы ни приходил:  Ефремов, Табаков, Женовач, — тут же появляется волна. Для пловца она  нужна. А потом эта волна проходит, и из нее появляются люди… Все это море житейское».  Поддерживая своего коллегу,  Машков  говорил о том, что Олег Табаков  практически соединил доверенные им театры, и  как новому худруку «Табакерки» ему хотелось бы понять природу этого причудливого сосуществования двух театральных организмов: «Что это — товарищество, братство или антреприза?» Наши театры исповедуют одно: театр без традиций.  «Во МХТ нет традиций, традиция – живой театр»,  — твердо сказал Машков, поздравляя и одновременно опровергая слова своего коллеги. Худрук Табакерки преподнес худруку МХТ и памятный подарок – медаль, выпущенную в 1978 году к 80-летию МХТ. «Восьмерка это бесконечность. Собери все!». 

 «Ну, что идем репетировать!», —  поспешили к выходу молодые актеры. «Так быстро?! А я газетами запаслась», — сетовала гардеробщица на столь недолгую церемонию.  Тем временем в зале МХТ громко заиграл марш Радецкого. То ли чья-то шутка, то ли благие намерения, но в этой парадной музыке, играющей «так весело и так радостно» (как в финале «Трех сестер») слышался финал спектакля Сергея Женовача «Белая гвардия», много лет с успехом идущего на  сцене МХТ: «—  Господа, сегодняшний вечер — великий пролог к новой исторической пьесе. — Кому — пролог, а кому — эпилог»… «Время начала изменилось…», в театре это вдруг остро ощутилось. А вот время начала спектаклей  прежнее – 19.00.

«Ты, как младенец, спишь, Равенна, / У сонной вечности в руках», — писал Александр Блок. Время от времени Равенна просыпается, так что слух о том распространяется далеко за пределы земли италийской.  На  этот раз город содрогнулся от спектакля Константина Богомолова «Преступление и  наказание», совершающего в эти пасхальные дни турне по городам Италии.  «Богохульство», «порно», «осквернители и нечестивцы», — вот лишь некоторые определения спектакля, встречающиеся в итальянской прессе.  Богомолова тут сравнивают с  Триером и Кастеллуччи, но сравнение это не комплиментарно.

 Не отгремели еще  в Москве страсти по  спектаклю «Идеальный муж. Комедия» в МХТ им. А.П. Чехова, который и, теперь об  этом можно судить на основе решения суда, не оскорбляет чувства верующих, как в  Равенне завертелся схожий по сути, но отличный по форме сюжет. Здесь уже не  православные, а католики обиделись на режиссера, использовавшего в спектакле по  Достоевскому подвешенный над сценой символ распятия в виде бесполого манекена прибитого к кресту.

 Напомню, что более всего в «Идеальном муже. Комедии» «трепетные умы» смущал эпизод, в  котором полуобнаженная актриса, подвешенная над сценой, расправляла руки и тем, напоминала распятие. Если взглянуть на фото этого фрагмента, такая ассоциация допустима, но, если воспринимать сцену, как и должно, в контексте спектакля как цельного полотна, то образ этот символизировал душу убитого художника из  уайльдовского «Портрета Дориана Грея». Впрочем, чем оскорбительна отсылка к  распятию неясно, ибо аргументы по этому поводу отсутствуют. Сплошь обвинения и  проклятия.

 

В  «Преступлении и наказании» сходный фрагмент обретает , разумеется, совсем иной смысл. Так директор театра Эмилии-Романьи (Emilia Romagna Teatro Fondazione – ERT) Клаудио Лонги отметив, что не станет входить в эстетические тонкости спектакля, которые зависят от субъективного вкуса, предположил, что «распятие можно считать и диаметрально противоположным образом – как якорь спасения, или как свидетельство того какие страдания претерпевает религия от развращенного человечества». Но до этого еще нужно уметь и хотеть докопаться. Обидеться всегда проще и быстрее.

 Верующие, оскорбленные в своих чувствах, не стали брать пример с православных собратьев по несчастью, т.е. не подбрасывали свиную голову на ступени театра, не писали угрозы и доносы, не обращались в суд. Это не их методы. Тридцать-сорок человек собрались у входа в театр Алигьери на Виа Мариани в вечер спектакля с четками, читали молитву, сидели на тротуаре, раздавали листовки с объяснением своих действий и предупреждением: «Вы уверены, в том, что увидите? Мы собираемся в  молитве перед театром для священного розария (розарий – четки и молитва, читаемая по ним — прим Э.Д.) , выступая против присутствия распятого Христа на  сцене. Остановитесь и будьте  с  нами!». 

 Надо сказать, что текст романа в спектакле Богомолова не переписан, но разрезан и  собран заново, «рекомпозирован» режиссером. История максимально приближена к  повестке дня сегодняшнего: от злоупотреблений властью и потребительства до  педофилии, гомосексуализма и подавленной сексуальности как причины всеобщей агрессии. Раскольников здесь африканский мигрант, Порфирий Петрович безнадежно больной и безнадежно влюбленный в преступника персонаж… Любопытных и острых деталей здесь предостаточно, но их выхватывание из стройного режиссерского замысла грешит против спектакля.

 До Равенны спектакль побывал на сценах Болоньи, Модены и Генуи, где не вызвал столь бурной реакции и последовавшей за ней полемики в СМИ.  Полемики, печатавшейся не в разделе «Культура», но «Политика», ибо спектакль всколыхнул общество, вывел на повестку дня множество наболевших вопросов. Тут и давление католической церкви, и  цензура, и финансирование культуры, и долг театра, находящегося в  долгу у государства, и политика муниципалитета и его долг перед налогоплательщиками и проч., проч., проч..  Спектакль оказался современным и своевременным (в Италии в начале марта завершились парламентские выборы).

 Первыми против спектакля выступили представители «Popolo della Famiglia», — социальной консервативной партии, возникшей два года назад и. только в Равенне на недавних выборах завоевавшей 1100 голосов. Среди них Марчелло Фаустино, обвинивший спектакль в бессмысленном эстетическом умерщвлении образа Христа в окружении многочисленных порнографических сцен.    «И это выбор нашего правящего класса для празднования 40-летия ERT? Это еще один пример унижения христианской веры». <…>.  Для католика видеть преображенного таким образом Христа неприемлемо», — заявил он.

 Фаустино вторил журналист Симон Ортолани на своей странице в Facebook: «Спектакль оскорбляет честь Иисуса Христа <…>. Деньги буквально выбрасываются для финансирования недостойных инициатив. Делаете антирелигиозную пропаганду, запустив руки в карманы граждан? Нужно протестовать и реагировать. Жестко».

 Жесткость проявилась не в погроме театра, не в звонках о заложенной бомбе, не в попытках сорвать спектакль, ворвавшись на сцену… Все не как у нас. Протестующие упорно бдели. Большинство из них спектакль не видели, но слышали о нем и читали краткий поспешный отзыв Лючии Мэдри в журнале «Театр и критика», описавшей «непотребства» спектакля.  Мирные граждане , собравшиеся у порога театра  никого не клеймили, не  вырывали билеты, не порицали.  Их  фотографировали зрители,  для которых спектакль начался с порога.  Кто-то брал листовки и сминал их, кто-то оставлял «на память».  Кто-то вступал с протестующими в дискуссии, кто-то посмеивался, проходя мимо. Затем двери театра закрылись, и на сцене поднялся занавес, а на улице все еще молились и раздавали четки, желающим присоединиться. Снаружи театра царило вялое возмущение, внутри – любопытство.

 Митингующих поддержала организация «Lista per Ravenna», действующая при муниципалитете (и для его контроля) с 1997 года.  Объединение называет себя свободной в своих высказываниях группой избранных представителей при городском  совете и оговаривает, что не является конфессиональной структурой и не солидаризируется с  какими-либо партиями.  Альваро Анчиси, лидер организации, выступил активным критиком спектакля, не скрывая при этом, что его не смотрел.

 «Я согласен с теми, кто говорит, что все зависит от тех, кто платит за билет, поэтому я не собираюсь судить ни об эстетических, художественных, этических и  религиозных аспектах спектакля. Но я хочу предложить местной публичной администрации, которая была избрана, факты, заслуживающие политической оценки, поскольку этот спектакль был подготовлен ​​и показан  государственным органом (Театральный фонд Эмилии-Романьи) и был показан публично в театре Равенны от имени муниципалитета города».  Далее лидер «Lista per Ravenna» приводит расчеты затрат на спектакль и приходит к выводу о его убыточности. Впрочем,  расчеты эти весьма приблизительны, Анчиси и  сам указывает, что точных данных о выручке театра и заполняемости зала у него нет. 

 Договорился он  и до нарушения 19 и 21 статей Конституции Италии (о запрете мероприятий «противных добрым нравам»). Дескать, и атеисты должны призадуматься и оскорбиться, ведь в театре показывают непристойные сцены, которые могут увидеть и те, кому нет и 14 лет. Анчиси предлагает муниципалитету Равенны задуматься о формулировании руководящих принципов, дабы в будущем обезопасить граждан от использования их  средств для постановки подобных спектаклей. Нынешняя система «не учитывает чувствительность каждого сегмента населения», — заключил он.

За  разъяснениями журналисты обратились к директору театра Эмилии-Романьи  Клаудио Лонги. Директор отметил, что спектакль полностью соответствует традиции ERT, которая направлена ​​на отражение и сравнение разных точек зрения,  существующих в мире. «Даже произведения Флобера и Уайльда, которые мы  сегодня называем гениальными, долгое время считались аморальными и  порнографическими. <…> «Я верю и надеюсь, что трагические времена сожжения книг, как это было в Третьем Рейхе, ушли в прошлое».

 «Те, кто говорит о сжигании книг, должны помнить, что диктаторы запрещали мирные демократические демонстрации», -  ассоциация Святого Михаила Архангела, присоединившая к протесту против спектакля, поспешила ответить директору ERT на его обвинения в «фанатизме». Никаких угроз и  поджогов, — риторика.   

 «Достоевский, кстати, был глубоким христианином. И, конечно же, андрогинный объект распятия,  вызвавший протесты не имеет никакого отношения к замыслу великого русского писателя и не содержится в его книге, а происходит из художественного решения Богомолова. Поэтому возникает вопрос, а вообще имеет ли Достоевский отношение к этому спектаклю? Вероятно, только название его романа имеет близость к постановке в  театре Алигьери: названия совпадают. На художественном уровне можно сказать, что Богомолов неправильно понял или пожелал исправить Достоевского или не понял его вообще. Для гения Достоевского христианская религия была освобождающей и  искупительной для человека, искусство Богомолова предлагает диаметрально противоположную точку зрения», — заявили в ассоциации.

 Там  подчеркнули, что «использование государственных средств для финансирования культурных мероприятий, которые имеют черты самой вульгарной антирелигиозной пропаганды, не оправдано». Сравнение молитвенного стояния с действиями времен Третьего рейха, членов ассоциации больно задело.  Открестившись  от идеологий диктатур XX  век, будь то «советский атеистический коммунизм или языческий III рейх» они переадресовали тот же упрек директору театра. Эти режимы «систематически использовали театр и кино, чтобы «воспитывать людей». «Неужели Вы против того, чтобы группы граждан выражали  свободно и демократично, свое мнение, не нарушающее законы и общественный порядка? Или вы хотите надеть на людей кляп, прежде чем они посмеют запросить необходимые разъяснения о спектакле, который не соответствует убеждениям группы налогоплательщиков, считающих себя католиками?».

 Ответ дала советник по культуре Эльза Синьорино: «Мы прекрасно знали о провокационном и непочтительном характере автора,  поэтому спектакль не был включен в абонемент, но у зрителей есть свободный выбор, они могут ответственно выбирать увидеть эту постановку или нет. Спектакль продолжит турне, отправится в такие города, как Рим и Милан. Мы также хотим вывести на наши подмостки самые новаторские постановки мирового театра. Мы говорим о Достоевском, обращения к которому продолжают заставлять нас сомневаться, задаваться вопросами также как это делали его современники. В  его произведениях всегда есть мучительная проблема христианской веры, поэтому немыслимо игнорировать эту тему. <…>. На самом деле для нас, западников, есть только одна возможность стать подчиненными другим культурам: отказаться от  открытого характера нашего общества и свободы выбора».

 Протестующие, однако, добились того, что явно не входило в их планы – спектакль вызвал живой зрительский интерес среди тех, кто первоначально даже не собирался идти в  театр. Спектакль стал одним из самых обсуждаемых событий Равенны.  Обиженные, однако, не унимались, и продолжили спор вокруг постановки, отправившейся покорять другие итальянские подмостки. Под многочисленными заметками о заварухе вокруг спектакля стали появляться оживленные дискуссии и споры. Все, как у нас, но без оскорблений, угроз и  аргументов в стиле «сам дурак». Судите сами:

 «11/03/2018 Acquario. Мы можем, мы должны признать возражения, мы не можем принять анафемы или просьбы о цензуре: вы не согласны, вам не нравится спектакль, он  против вашей морали? Не идите и не смотрите его, но опять же, не пытайтесь запрещать взрослым гражданам знать о нем и  решать куда идти».

«11/03/2018 Duemme.  При этом люди из «Popolo delle famiglie» добились прямо противоположного. Теперь появились люди, которые покупают билеты только из любопытства. Я, например, иду туда, из-за того что мне не нравятся критика этого спектакля. Мы  свободны от цензуры, к счастью, ее время прошло. Мне хотелось бы больше узнавать о скандалах с участием церкви, в конце концов у нас у всех есть семьи». 

 «11/03/2018 bibi. Я не видел спектакль и, возможно, мне он не понравился бы, но я готов защищать право на его постановку.  Люди  из «Popolo delle famiglie» не имеют права судить о том, что им  не принадлежит.  Если им нужна цензура, они должны переехать в Турцию или другое диктаторское государство».

«11/03/2018 Angela.  Если это правда, что в спектакле нет ничего плохого, нет богохульства,  и бедным фанатикам незачем тщетно протестовать, то я предлагаю сделать два вечера: один с распятием на сцене, а  второй с изображением Мухаммеда ..... Тогда мы дождемся реакции «исламских фанатиков»».

«12/03/2018 cris. Я католик и христианин и считаю, что эти разногласия преувеличены. Это взгляд художника, и поэтому он должен восприниматься именно так. Вам может понравиться это или нет, но великий человек сказал: «Все испытывайте, хорошего держитесь», (Первое послание св. Ап. Павла к Фессалоникийцам 5:21 – прим. Э.Д.).  Это всегда применимо в  каждой области, включая театр. Я говорю комментаторам выше, что меня не  беспокоят все эти детали спектакля. К счастью, истинный католицизм и  христианство -  совсем другое. Спасибо»

 «13/03/2018 Giovanni lo scettico  (Джованни-скептик).  Если фанатики останутся дома, человечество будет спасено».

 «13/03/2018 Lisetta. Я помню блистательный фильм «451° по Фаренгейту», где тупое общество сжигало книги. Мы не хотим идти к этому новому обскурантизму. От  религиозного  фундаментализма никому не  будет хорошо».

 «13/03/2018 Tristano Onofri. Когда молитвенное бдение направлено против священников-педофилов и Церкви, которая их защищает, разве это не нарушает религиозных чувств верующих?».

«14/03/2018 Andrea vi.  Почему церковь указывает пальцем на спектакль городского театра (светского, а не приходского), а не на то, что происходит в  ризнице? В последние годы мы видели армию священников Равенны и грязь вокруг них на первых страницах газет…. Но никогда не видели каких-либо акций с  четками по поводу действий этих людей. Я бы рекомендовал всем протестующим католикам немного подучить Евангелие:  «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а  бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Матфея 7: 3-5)

 «16/03/2018 Vale.  А кто сказал, что кресты должны быть выставлены только в церкви? <…> И кто наделил этих людей правом определять  добро и зло?».

«16/03/2018 massino. Это было очень провокационно. Очень хорошие актеры. Те, кто протестовал снаружи, занимаются охотой на ведьм. Это имело жалкий вид. Но  это Италия…».

 

На сайте Ravennanotizie.it вышла заметка, подписанная «Под редакцией P.G.C.». В ней автор, в отличие от многих участников протеста видевший спектакль, пишет о мировоззренческих причинах, возмутивших общественность. «Спектакль, конечно, не оскорбляет религию, не является кощунством или порнографией. Достаточно купить билет, чтобы в этом убедиться. <…>. Протестующие жалуются, потому что, когда человечество обнажается в своей подлости, разврате, аморальности это вызывает беспокойство и страх. Потому что уродливые, грязные и плохие люди вызывают страх. Сумасшедшие или калеки, дураки, убийцы, иммигранты и чернокожие, нищие и убогие, геи, проститутки все еще вызывают страх. Потому что коррумпированная власть всегда страшна. И мы могли бы продолжить этот перечень. <…>. И есть распятие посреди этого человеческого опустошения. Распятие, без объявленного искупления. По крайней мере, очевидного. Каждый волен заключить то, что сочтет нужным. Кто верует, поверит. Кто не верит, не поверит. Спектакль в любом случае заставляет задуматься. У спектакля есть интересные идеи,  не тривиальные мысли. Вам может это не понравиться. Это да. Спектакль не  успокаивающий или примирительный. Но он и не хотел быть таковым. И это потрясающе честная работа. В конце концов, этот ужасно грязный мир Богомолова — такой низкий, такой мерзкий, настолько деградировавший, настолько раздражающий,  — гораздо ближе к реальной жизни, которая там, за пределами Театра Алигьери, сегодня, во вторник, 13 марта 2018 года, ближе по правде говоря, чем любое социологическое, философское, политическое, религиозное или простое представление о мире».

 Итогом (может быть и промежуточным) стала редакционная статья Ravennanotizie.it: «Как всегда, в подобных случаях мы считаем, что превентивная цензура устарела. Граждане и любители театра и культуры сами решат, что может быть признано богохульством, а что нет и является ли богохульство само по себе допустимым обвинением. Они решат, сталкиваемся ли мы с формами свободы художественных поисков и самовыражения или нет. Они решат, является ли это театром, который заставляет вас думать и открывать для своего разума  новые возможности и горизонты или нет. В  конечном счете, они решат, стоит ли покупать билет. Конечно, если они видели то, о чем говорят, а не  прибегли к  поспешным выводам, основанным на предрассудках или слухах».

 В Москве затянувшаяся вокруг аншлагового «Идеального мужа. Комедии» история закончилась оправдательным приговором суда (внушающим некоторый оптимизм относительно того, что Фемида не всегда хочет уесть Мельпомену). Впрочем, негативные отклики тонко чувствующих зрителей в рясах, которым, как в том анекдоте, о спектакле «напели», продолжают «рекламировать» его. Режиссер спектакля, в отличие от людей, называющих себя православными христианами и  клеймящих постановку, поступил им наперекор. По— христиански. В Facebook Константин Богомолов написал: «уважая чувства верующих, мы сыграем «идеального мужа» в предпасхальную неделю с деликатными правками по  отношению к возможным болезненным для некоторых людей моментам, связанным с  символами веры. в этом наша сила и мудрость. Прошу обойтись без комментариев». Обойдемся.

 Случай спектакля Константина Богомолова в Равенне примечателен и поучителен не только  для жителей этого небольшого, но гордого города, но и для нас. Нам бы равняться на Равенну. Нам, привыкшим к грубости как к аргументу,  насилию как способу отстаивания правоты. Нам, забывшим об искусстве риторики, уважении к оппоненту, открытой полемике. Нам, агрессивно-депрессивным, постоянно готовым держать удар. В хамских спорах истина не то, что не рождается,  даже не  зачинается. Вряд ли российская публика увидит «Преступление и наказание» Константина Богомолова, она пока с трудом переваривает иные его спектакли, вообще, театр, задающий неудобные вопросы, совершающий нелестные открытия, погружающий зрителя в атмосферу, спорящую с мягкими креслами и алкоголем в  буфетах. Пока постановка спектакля может довести его создателей от зала театра до зала суда, перемен не жди.  Постоянство — монета фальшивая: на аверсе у нее стабильность и  неуклонность, на реверсе – стагнация и дремота.  Как бы ни стал театральный сезон однажды мертвым.  В дни Пасхи хочется верить, что участь сия нас минует, что мы выйдем из плена египетского, плена собственных предрассудков, спущенных сверху под роспись истин, кликушеств и враждебности. Надо выходить. Каждый день, каждым словом и делом. Ну, что идем? 

Фото Massimo Argnani http://www.ravennatoday.it/foto/cronaca/rosario-riparatore-fuori-dal-teatro-foto-massimo-argnani/

 

Сегодня, готовясь к предстоящим лекциям, искала цитату. Цитату Табакова. Слова о театре, мудрые и чуть насмешливые, как всегда у него. И самые точные. Для меня – книжные, для него – прожитые. Искала в компьютере, вводя в поиске «Табаков», но тот упорно выдавал «Объекты, удовлетворяющие критериям поиска, не найдены».

Мы тогда еще не знали, а машина что-то просчитала. Как будто. Взяла лестницу, стала искать в домашней библиотеке книгу Олега Павловича. Нашла. Одну, вторую, третью...седьмую.  Перелистывала, пробегала по страницам. Читала их давно, по мере выхода из печати. Читала с трепетом влюбленного человека. Одну за другой. И вроде бы были повторы (жизнь то одна, о ней напишешь, но ее не перепишешь…), перепевы, самозаимствования, но читалось все как в первый раз. Голос звучал со страниц, его голос. Живой.

Мне посчастливилось слышать Олега Павловича не только на сцене. И что-то припоминалось свое, что не забудется. Что-то, что из простого прошедшего времени, перешло в перфект. Не повторы, а синонимы, наверное. Как на сцене. Фирменные табаковские приемы, обаяние, ужимки, но ведь он всегда был разный. Узнаваемый, но чуть другой. Озорной, непоседливый, проживающий и обживающий каждое мгновение.

Спектакли повторялись, как повторяются дни. Ну, сколько раз на моем веку я выставляла на «вечном календаре» 12 марта? Кубики и названия те же, но дни – то окрашены по-разному. Так и с ролями Олега Павловича. Это про многих принято писать. Уже после… Про него писали, говорили, думали так при жизни. Табаков — национальное достояние. Так я писала. Табаков – родной и близкий человек, со дня моего рождения. Так думаю.

Эпоха, могикане, легенда, — это все верно и правильно, но любят не за это. И можно долго перечислять роли, гинессовское число проектов и достижений, но и не в этом дело…

Трудно подытоживать, хотя вон, сколько заранее заготовленных некрологов вышло в СМИ. Законы жизни и смерть не щадят. Растерянность. Пустота. Недопонимание. Вопросы, которых могло бы не быть: как упустили сепсис? Те, кто упустил, все еще лечат? Почему первая градская, а не заграница или консилиум? Почему столько месяцев не давали никакой информации и люди вздрагивали от страшных заголовок и домыслов, возникающих в Сети в отсутствие официальных вестей? И т.д…

Это все уже и не важно (кроме второго, пожалуй). Ответы никого не вернут. Не воскресят. В Википедии страница «12 марта» в разделе «Скончались. XXI век» пополнилась строкой «2018 — Олег Табаков (р. 1935), актёр и режиссёр театра и кино, народный артист СССР». Искомую цитату так и не нашла. Нашла другую: «Я твердо уверен, что в данном конкретном случае надо делать так и только так. А почему — не знаю. И неважно, что не знаю. Многое из того, что я делаю на сцене, я вообще никогда не узнавал — как надо. А вот ТАК!».

В  Москве вручили театральную премию «Гвоздь сезона»

 

Кино/театральный понедельник выдался тяжелым. Одна церемония сменить другую спешила, «дав ночи полчаса»: не успели утихнуть споры об Оскаре, полете «Икара» и пролете «Нелюбви», как московские театралы поспешили на вручение театральной премии Союза театральных деятелей РФ  «Гвоздь сезона». Здесь, в  отличие от Оскара, номинанты пребывали в спокойствии, тогда как публика волновалась и предвкушала, чем ее удивлять будут. Так уж повелось, «Гвоздь сезона» -  премия, славящаяся именно своей церемонией. Вернее бесцеремонностью. Многолетними усилиями Константина Богомолова и Сергея Епишева вечер вручения наград СТД стал праздником непослушания, триумфом остроумия и острословия, иронии и часто сарказма.  Театральную Москву  буквально «пригвождали» колкими, едкими не только внутрицеховыми шутками. Острили  здесь действительно «заостряя», и даже «Большой хрустальный гвоздь» без подколок не вручали. Шутили так, что иным лауреатам становилось  не  до шуток.  Лауреатов здесь ославливали, а  не прославляли. Без различия степеней и званий. Ведущие всегда, на всякий случай, прощались, ибо не всё им могло проститься… Творческие люди ранимы и не все выдерживали щекотку «гвоздичных» острот, выходящих далеко за рамки дружеского подтрунивания. Но настоящий друг тот, кто не боится говорить правду: авторы «Гвоздя сезона» «дерзали в забавном русском слоге» (в текстах филолога и  поэта Константина Богомолова ни слова в простоте и все неспроста) и «истину царям с улыбкой говорили».

Поскольку «мир» и  «театр» понятия порой взаимозаменяемые, то диапазон тем для зубоскальства был не ограничен. Ведущим на сцене было и привольно, и фривольно, и  вольнодумно.  Эта энергия заражала зал. Шутили на авансцене, на краю, на  грани. И вот, кажется, дошутились.

Казалось, что ежегодные прощания ведущих  сродни «последним китайским предупреждениям». Публика надеялась что «Мы расстаемся, чтоб встретиться вновь».  И вот надежды не  оправдались.  Нынешний выборный год подарил церемонии нового  автора сценария и режиссера— постановщика  Владимира Панкова, человека талантливого, отмеченного многими наградами, в том числе и  «Гвоздем сезона».   В общем, на «Гвоздь сезона» нашелся молоток…

Церемония из 18 + опустилась буквально до 6+:  вели церемонию и вручали хрустальные гвозди те, кто еще не дочитал «Приключения гвоздика» — дети. Мал, мала, меньше. Человек 50, а то и больше. Сцена Театрального центра «На Страстном» была утыкана искусственными  розами (прямо как на похоронах былого «Гвоздя…»), но расцветали на ней подлинные цветы жизни. Пели хором (черный низ, белый верх)  и сольно (от Tiger lili,s  до рэпа)? танцевали (от классического балета до танцев народов мира), садились на шпагат, крутились под куполом  («Ой, Вань, умру от акробатиков!»), играли на виолончели и скрипках («Инструментальный квартет освободили от сна») и демонстрировали самоотдачу, какую редко встретишь на театральных подмостках. «Ух, дети!», -  вспомнился мне товарищ Дынин  под то, как зрители  дружно «аплодировали, аплодировали, кончили аплодировать». А за ним и товарищ Огурцов, который и сам шутить не любил, и  людям не давал.  Его заветы здесь чтили: «Необходимо приложить игру фантазии, чтобы в соответствии со сметой провести наше мероприятие, так сказать, на высоком уровне, товарищи!» и « так, чтобы никто бы ничего бы не мог сказать».  И, действительно, говорили мало, зато пели много…

Дети стали хозяевами праздника, продлившегося как школьный урок 45 минут. Гости вечера больше времени провели в фойе до церемонии, чем в зале. Евгений Стеблов, как учитель перед классом в начале нового учебного года, выразил надежду, что «на нынешней церемонии будут учтены ошибки прошлого (смех в зале), но и все лучшее тоже будет взято».  Справедливости ради, название и статуэтки премии остались неизменными. Остальное было исправлено.  До такой степени, что «Гвоздю…» образца 2018 стоило бы снять шляпку, почтив память своих предшественников.

Живая музыка (мог ли  обойтись без нее создатель студии SounDrama?! Обилие музыкальных спектаклей-лауреатов, тоже кажется не случайным), видеоколлажи на экране, дым, проекция снежинок — образцовый детский утренник. Лауреатов торопили «снизу»: «Мне еще на электричку надо успеть» или «Спасибо, садитесь!» — дискант выталкивал со сцены взрослых.   В ритме бешеного престо награждали одного за другим.

Лауреатами премии стали спектакли: «Манон Леско»  Большого театра России,  режиссер Адольф Шапиро, «Ревизор. Версия» Московского театра «Et Cetera» под руководством А. Калягина,  режиссер Роберт Стуруа, «Турандот» Московского музыкального театра «Геликон-опера» под руководством Д.Бертмана, режиссер-постановщик Дмитрий Бертман (этот спектакль получил и гран-при – Большой хрустальный гвоздь), «Царь Эдип» Государственного академического театра имени Евгения Вахтангова,  режиссер-постановщик Римас Туминас, «Анна Каренина»  театра «Московская оперетта», продюсеры Владимир Тартаковский и Алексей Болонин, режиссер-постановщик Алина Чевик. 

Отличительная черта премии в том, что в ней нет градаций: лучший режиссер, лучший актер и прочее. Здесь спектакль рассматривают как единое целое, как итог работы всех его участников.  До сих пор не важны были ни  таинственные критерии, ни шифрующиеся отборщики, ни принципы, ни рамки премии,  — все это  скрывалось за пеленой юмора в  т. ч самих лауреатов. Их самоиронии, с которой только и можно принимать награды.

Выбор  спектаклей странен («А не странен кто ж?»,  -  по-чеховски возразит безымянное жюри). Здесь драма перемешалась с музыкальным театром  и цирком, детский ор дополнил  детский  юмор  с беззубыми  шутками про путаницу с ударениями в фамилиях лауреатов.

«Гвоздь сезона» — не  летопись театральной жизни. В историю премия вошла церемониями, а не подбором лауреатов. Речь о том, что  было до 17-ого года (рокового) включительно.  2018-й показал, что нынешние авторы (множественное число рождено числом согласований и учтенных пожеланий по формату и содержанию вечера), что из «Гвоздя…» исчезло главное  -  воз. Воз театральной жизни, пусть  тяжелый и тягостный, негабаритный и  легковоспламеняющийся, порой, но однокоренной с союзом деятелей, которому принадлежит премия. Воз и ныне там.

Если и показали здесь зубки,  то молочные, вроде запинки в  произнесении слова «академический»  по  отношению к театру, и эдакой «репризы»: «Говорят, Туминас покорил Грецию. А что в Москве?  В Москве Минкульт».

Полный благостности и  благодарностей вечер свернули под песню Эдит Пиаф  и торжество театральной красоты и вкуса  — проекцию снега на задник сцены.  «Non, je ne regrette rien» (с фр. — «Нет, я  не жалею ни о чём»).  А нам жалеть ли? Нынешнее или о былом? Церемония  «Гвоздя сезона» закончилась в детское время на бодром театральном девизе – пожелании: «Творить, любить, мечтать».  Прозвучало это как голос из будущего, ведь дети – наше общее будущее. Не только  театральное…  Если Оскар задает тренды, то неужели нынешняя премия СТД дает добро на «театр добра», который когда – то  остро и горько высмеял Кирилл Серебренников на церемонии  вручения «Золотой маски». Тогда ему еще можно было ставить спектакли.

«Быстрее, выше, сильнее», «Ешь, молись, люби», «Проще, легче, веселее», «Творить, любить, мечтать»… Что ж,  я мечтаю, что «Гвоздь сезона» перерастет свою детскую болезнь и дорастет до собственной высокой планки.  Все-таки, жидкие гвозди плохо пахнут…

Эх, ведь как было ... И  что стало… Чем сердце успокоится?

Кофейные зерна и зерна образов на театральных подмостках Москвы

 

«Господа, позволено ль с  вином равнять do-re-mi-sol?», — вопрошал автор «Евгения Онегина», блистательно сравнивая музыку Россини и игристое.  В наш век «хлебные» эпитеты «припеклись» к «зрелищам»:  в  текстах о театре то и дело проскакивает «гастро»лексика: «вкусный спектакль»  или «постановка оставила послевкусие/привкус».  Встречаются премьеры «по рецепту» и  «с пылу, с жару», спектакли «полуфабрикаты» и «деликатесы», вызывая лингвистическое несварение у  читателей.  А все же пища духовная и пища телесная тяготеют друг к другу, как человек к ним.

 

Рестораны становятся площадками для спектаклей, открываются гастрономические театры,  «исходящий реквизит» — еда  — на сцене,  утоляя жажду прекрасного, вызывают аппетит.  К театральным буфетам нареканий всегда больше, чем к спектаклям.  Цена и качество тут часто расходятся,  как и вкусы публики.  Ревизия бутербродов и пирожных не дело театрального критика, но уровень буфетов многих театров находится ниже уровня сцены.  С горечью приходится констатировать. С кофейной горечью дурного кофе, который часто сопутствует театральным походам. Растворимый или робуста, с запахом самолетного варева или обжарки до состояния черного задника сцены, землистый или «без цвета, вкуса и запаха»  — какой только кофе  ни приходилось пить театралам.  Поневоле позавидуешь персонажам того или иного спектакля, распивающим кофе на сцене, иной раз глядя на засыпающий зрительный зал. А как остро ощущается чеховская реплика Тузенбаха перед дуэлью: «Я не пил сегодня кофе» в адрес Ирины, сокрушавшейся, что «лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе…».  Вот когда сердце кофемана бьется быстрее, вот где возникает сопричастность и сопереживание.  В Московском Художественном театре  когда-то шел самый кофейный спектакль «Призраки» по пьесе Эдуардо де Филиппо. В нее вписан целый монолог, полный любви и знания дела,  о том, как правильно готовить кофе в итальянской моке. То была одна из самых страстных сцен неаполитанского спектакля. В антракте публика устремлялась в буфет, в  котором – Mamma Mia! – кофе не было. 

Сейчас в Москве есть как минимум пять спектаклей, способных растревожить страстных любителей кофе. Да и близок этот напиток сцене: недаром существует сочетание «coffee stage» ,объединяющее кофе и сцену в  место встречи. Сердце бьется чаще, чувства обостряются, энергия бьет ключом, а  ясность мысли  озаряет светом мрак зрительного зала.  Так действует хороший спектакль. И/или чашечка эспрессо.

5  кофейных спектаклей Москвы

 

«Кофейная кантата», Геликон — опера

Это первое произведение искусства, прославившее кофе. Иоганн Себастьян Бах написал его по заказу кофейного дома Циммермана в  Лейпциге, куда горожане по зимним пятницам и летним средам приходили послушать музыку. «Ах! Как сладок вкус кофе! Нежнее, чем тысяча поцелуев, слаще, чем мускатное вино!», -  поют со сцены, одаряя зал не только прекрасными голосами, но ароматным напитком.

 

«Вишневый сад», МХТ им. А. П. Чехова.

«Я привыкла к кофе. Пью его и днем и ночью», — говорит Раневская в исполнении Ренаты Литвиновой, словно рожденной для этой роли.  К кофе по пьесе предусмотрены сливки, за чем чутко следит  преданный  (как окажется  во всех смыслах)  лакей Фирс (Николай Чиндяйкин).  Изящная чашечка быстро пустеет, как разоренное имение,  сигарета в длинном мундштуке догорает,  обрывки  письма от парижского любовника неловко подбирает тонкая рука. Быстро поднятое не считается упавшим. «Кофе выпит, можно на покой»

 

«Привидение», Московский Дворец Молодежи

Специально для этого мюзикла по мотивам одноименного фильма бариста известного кофейного бренда создал особый напиток «Midnight Frappuccino», который могут попробовать только зрители МДМ в вечер спектакля.  С кофе здесь танцуют и поют, находя бумажный одноразовый стаканчик ярким средством художественной выразительности. Да и мыслимо ли показать жизнь динамичного мегаполиса или офисных сотрудников без этого непременного атрибута?

 

«Египетская марка», Мастерская Петра Фоменко

«Последние зернышки кофе исчезли в кратере мельницы-шарманки», -  «непослушную» музыку прозы Осипа Мандельштама здесь чутко расслышали и, не сфальшивив, перенесли на язык сцены. Получился спектакль в пробах и  ошибках,  в котором мелят кофейные зерна, время,  историю, человека, слово.  Старинную кофемолку-шарманку крутят на  авансцене, превращая это действо в нечто сакральное, поэтическое и  судьбоносное.

 

«350 Сентрал-парк Вест, New York, NY 10025», МХТ им. А. П. Чехова

Кофе и персонажи здесь – «в капсулах».  Не слышат друг друга, не понимают, лгут. Кофемашина и герои подобраны по принципу эргономичности. Текст Вуди Аллена в  сценическом обрамлении Константина Богомолова становится тонкой и беспощадной комедией о семейной жизни, где горечь и ирония чередуются и выплескиваются со  сцены в зал, а театральный кофеин спектакля долго не выводится из организма.

Авторская версия текста https://www.kp.ru/afisha/moskva/daily/pyat-luchshix-spektaklej-moskvy-dlya-lyubitelej-kofe/

Ледовые шоу давно заразили телеэкран. Усилиями звезд, вставших на лед, публика легко отличает тулуп от акселя и, кажется, что сфере развлечений пора «отбросить коньки» в поисках ответа на сакраментальное «чем удивлять будем?». Создатели фильма «Лед», однако, не побоялись встать на скользкий путь. Синтетический жанр музыкально спортивной мелодрамы имеет все шансы выдержать низкие температуры зрительского скепсиса. Сказка для взрослых, лишенная намека на непредсказуемость, заняла прочное место в календаре. Ждут ли зрители дня всех влюбленных или Трифонова дня, сулящего скорый приход весны, «Лед»  не обманет ожидания.  Пусть из осколков (сцен) не сложить слово «вечность», но добротное сиюминутное кино без претензий оказалось честнее многих собратьев по кинопрокату.

 «Лед»  — дебют клипмейкера Олега Трофима, которому удалось сюжет, пригодный для телемувика, возвести в полнометражную музыкальную историю, в которой все несовершенства заглушают песни и прикрывают танцы в постановке Олега Глушкова.  Не столь важен здесь каркас истории о детской мечте стать чемпионкой по фигурному катанию, и даже цена воплощения этой мечты, а именно музыкальные дивертисменты и непривычное звучание песен от Цоя до Богдана Титомира и Ивана Дорна.  Здесь  «Хочешь?» Земфиры служит самой трогательной колыбельной, «Лететь» группы «Амега» восходит до общенародного гимна, а «Я солдат, мама, залечи мои раны», в исполнении вымуштрованных юных фигуристок, в такт словам глотающим кашу и слезы,    становится одним из самых запоминающихся моментов фильма.  То, что призвано стать драматургическим клеем или заполнением пустот сценария, становится здесь яркими жанровыми зарисовками. Это эдакие «Стиляги» на льду,  где и сам лед трещит как по нотам.   Такое музыкальное решение гармонично, ведь  фигурное катание невозможно без музыки. Песни, будь то классика нулевых или рэп нашей поры, здесь еще и замещают долгие диалоги или повествовательные эпизоды, которые не будь в сценарии партитуры, заняли бы экранное время.  Как в финале других премьер этого года – народных комедий «Жги» и «Мифы» поют тут все, независимо от возраста, убеждений и наличия голоса, поют, что называется «фром май харт». Этот спортивный мем, кстати, удачно обыгран в сценарии, как и многочисленные инструкции спортивных чиновников. Забегая вперед, «Лед» — кино без допинга, но вполне может повысить уровень серотонина в крови.

 В парном катании важна поддержка. Вот и дуэт, а потом и трио главных героев в исполнении Аглаи Тарасовой, Милоша Биковича и Александра Петрова удачно поддержано колоритными персонажами второго плана. Так, Ксения Раппопорт  не могла не быть убедительной в роли матери, ведь актриса встретилась на съемочной площадке со своей внеэкраннной дочерью. Актриса интеллигентных театральных ролей Ксения Лаврова-Глинка до неузнаваемости преобразилась в рыночную торговку, живущую по фен-шую под песню о здоровой пище: «Бананы, кокосы, апельсиновый рай». Мария Аронова, в роли сурового тренера, а по сути, второй матери героини, с грустным любящим взглядом своим громогласным голосом, кажется, и зрителя способна поглубже вогнать в кресло. 

Если к кастингу вопросов почти нет, то незримое противостояние Москвы и провинции намечено в фильме обидным для москвичей образом.  Москва показана городом праздным, Иркутск – трудовым, Москва  зажигает искусственные огни, Иркутск – таланты...  

 Первым делом встающих на коньки учат правильно падать, «Лед» — об умении вставать  во что бы то ни стало. «Травмоопасный» сюжет полон разной степени высоты падений: неудачное приземление на лед, крах спортивной карьеры, любовное крушение или упадок душевных сил.  Все тяготы и невзгоды тут положены на музыку, припудрены и преодолимы, и думаешь, что если в кино все иногда бывает как в жизни, то почему бы и жизни, хотя бы в виде исключения, иногда не походить на кино с хэппи-эндом?  Тут и главную героиню по всем канонам отечественного кино зовут Надеждой, и история ее, прежде всего, обнадеживающая, пусть не на все 100%, но на, наверняка, на 113 минут фильма. «Лед», как начинающий фигурист, не всегда удерживает равновесие, но зрителей в зале кинотеатра удержать способен, а значит, продюсеры сделали верный «ход коньком».

 
    Авторская версия текста; опубликованного В The Hollywood Reporter
  

«Мешок без дна» Рустама Хамдамова, хотя и черно-белый, но «разноСветный» фильм. Лучится он отраженным светом «преданий старины глубокой», мифов и архетипов, былей и небылиц.  Мешок в названии – кусок холста кинохудожника, в словосочетании же «без дна» пробел кажется лишним, так много вместило это в полном смысле кинополотно. Вдохновленный, как и Акира Куросава, рассказом Рюноскэ Акутагавы «В чаще», Хамдамов перенес повествование в эпоху  Александра II. Японскому сюжету об убийстве, пересказываемому разными персонажами, оказалось вольготно на русской почве. Здесь в устах сказительницы (блистательная Светлана Немоляева) ни слова в простоте, вот и фильм обрел форму, в которой, что ни ложь, то намек.  Не на сиюминутное – вневременное. 

Завоевавший на прошлогоднем ММКФ спецприз, приз критиков и Федерации киноклубов «Мешок без дна» — художественная импровизация, острым клювом попадающая в точку между светом и тенью, звуком и тишиной, словом и жестом, движением и покоем.  Этот клюв, острый бумажный нос, впервые был показан на Венецианском кинофестивале в короткометражке Хамдамова «Бриллианты. Воровство». Нынешний фильм, первоначально называвшийся «Яхонты. Убийство», пусть не хронологически,  но  образно соприкасается с предыдущим своей бриллиантовой «незначительностью угла полного отражения»,  развивая тему  «преступной красоты». В прическе Немоляевой сияет тот же полумесяц, что похитила героиня Дианы Вишневой, он же возникает в наряде царевны, сошедшей с полотен Маковского и Врубеля.  Оба фильма  режиссера-ювелира обвиты жемчужными нитями, пришпилены искусными брошами и излучают великую красоту не столько прошлого, сколь вечного.  Будь то Петербург заката  XIX или начала XX века у Хамдамова этот город становится пространством не исторической, но художественной памяти. Сиятельные лица, сияющие наряды и предметы интерьера, но затмевает все это внутренний свет. У Хамдамова в мешке не шило, не лимон из сказки Шахерезады, предание которой и дало имя фильму, ни даже кот-ученый, хотя и вспоминается он «друзьями Людмилы и Руслана». Блеском неподдельных драгоценностей сияют здесь открытки с картинами Билибина, Васнецова, мирискусников, фото дягилевских «Русских сезонов», катушечные пленки Ханжонкова, Кокто, Виго, Бунюэля, Антониони, собственных «смытых» и арестованных фильмов, роскошь «Золотого века»  Бунюэля и Голливуда  с декадансом отечественного Серебряного века.  Бликуют  здесь воспоминания, впечатления, послеобразы, воплощенные  в символах, метафорах, приметах. У режиссера-визионера «лес и дол видений полны»: бутылки с полотен Моранди, коими полна комната пребывающего в запустении дворца, вдруг оказываются заколдованным квартетом из «Трех сестер» и Катерины из «Грозы».

«Оракул божественной бутылки» растолковывает дурной сон как предвестие засолки грибов, а грибы тем временем, покачивая шляпками, занимаются гимнастикой. По лесу разгуливают шишкинские бурые, а во дворцах на шкурах белых медведей возлежат в корсетах и грезах мающиеся ожиданием придворные: сказка сказывается нескоро. «Мешок без дна»  — это то, что осталось за пределами «Утра в сосновом лесу» и, одновременно, поручение зрителю видеть суть, не увлекаясь рамами, какими бы пышными они ни были. Атмосфера фильма переносит зрителя в электротеатр, театр света, начала века. Его источник,  по Хамдамову, в красоте, красота – в искусстве. Вот и от экрана «не можно глаз отвесть». «Фотографы – агенты смерти», — утверждают в фильме, потому и существует он на границе кино и изящных искусств, фото, фиксирующего реальность, и экранной живописи, дорисовывающей ее.  «Мешок без дна» не уходит в сказку, но прорастает из нее, требуя не созерцательности, но зоркости. Не убаюкивают, не услаждают здесь взор, но помогают разглядеть и за пределами экрана лепнину вымысла и перекрестки правд. Сказка здесь отсрочка неизбежного, потому и просит настоятельно героиня Анны Михалковой не злоупотреблять убийствами в сказаниях, не предвещать. 

Со времен Шахерезады с развязкой принято медлить. Дабы сохранить себе жизнь. Время сказок – ночное, к утру же «дозволенные речи» прекращают, – так все «освещенные» сказочные эпизоды фильма сняты в стилистике немого кино.  Вот почему для Хамдамова, почувствовавшего, что настало у нас время для сказок, так важен свет, не дающий черным шарам (символ вины, кары в его кинодилогии)  заполонить небо. В фильме великосветская особа (Сергей Колтаков) интересуется раем на земле, но слышит, что рай уже пережит нами в детстве. На экране пред тем возникали картины с крестьянскими детьми, спящими в гробу. Поэтический, а все-таки реализм. 

Звучит с экрана и отражается в бездонных глазах царевны (завораживающая Елена Морозова), убитого царевича (ренессансный Андрей Кузичев), разбойника (азартный Кирилл Плетнев) и лесной ведьмы (неожиданная Алла Демидова) фраза великого мудреца: «И если не теперь, то когда?», «Бриллиантовый» фильм Хамдамова завершался дымящимся газетным носом, в конце «яхонтового» неумелые руки наскоро запихивают в саквояж сказочницы его содержимое. Сминают то, что превосходит по объему оболочку, то, что осуждено на тесноту. Сказочница на лыжах покинет дворец и под идущие снег, слезы и титры вспомнится, как «заплакали девочка и мальчик и закрылся веселый балаганчик». Утро подоспело.    

Окончание. Начало см. 1 сон 2 сон 3 сон 4 сон 5 сон 6 сон7 сон 8 сон 9 сон 10 сон 11 сон 12 сон

Красноречивым символом спектакля, стала не маска, не церковная химера (фрагмент декора), нависающая то ли над троном, то ли над культурой, или же воплощающая то, что от культуры осталось. И даже не «уют» бункера, обшитого металлом. Знаменательна интермедия, в которой ленкомовская массовка предстает в образе охранителей режима мушкетеров. Те в пластическом этюде, закалывают крыс, расплодившихся во дворце.

Вот и «Сны…», если искать обобщение, — про крыс. Тех, что сеют чуму в умах (недаром члены кабалы носят маски «чумных докторов»), тех, что обитают в подвалах, куда загоняют людей, а, все чаще, и людей искусства.

«Подвальный театр», — словосочетание устойчивое, но расшатывающее режим.

Эфросовский спектакль, в котором роль Мольера играл великий Юрий Любимов ретроспективно, но наглядно продемонстрировал, что оба пути театра — эфросовский ли (аполитичный), любимовский ли (фрондерский) ведут, по сути, к одному. В ленкомовских «Снах…» пошли по третьему пути — в который раз соорудили демонстративный спектакль «вне времени». И время настигло его.

Сном заслоняется театр от действительности, в сон и уходит.

Кажется, как и Мольеру, исполнителю его роли трагически не с кем посоветоваться… Мольер здесь может быть убедителен в отдельных сценах, но в спектакле как едином целом он лишен цельности. Отдельные эпизоды опровергают друг друга, и ответа на вопрос, каков же тот, чье имя вынесено в название постановки, нет. Он не непостижимый, то был бы комплимент, не антиномичен, то был бы парадокс, он мираж, лишенный основы и внутреннего содержания. Иллюзия, но не великая. «Какую роль на себя берешь?», — гневливо кричал Мольер Мадлене? Только вот и сам он запутался в своих ролях, в каждой из которых обнаружил несостоятельность.

Наколоть бы на руках, дабы не позабыть, верный тон, один из множества вариантов исполнения роли, актеру, запутавшемуся в собственных возможностях. Случаются такие блуждания по лабиринтам, если спектакль репетируется мучительно долго. «Сны…» же сколочены наспех. Их повторы не свидетельствуют о продолжающейся работе над спектаклем. Вводы есть, но нет выводов. Сакраментальное название трагически известной рецензии на первую постановку пьесы могло бы подойти и нынешнему спектаклю — «Внешний блеск и фальшивое содержание». Но нет здесь блеска.

Сон всегда иллюзия, а  значит обман. «Сны…» — индульгенция. Сны не всегда логичны, чаще противоречивы, вот и Мольер, быть может, там, за  гробом, листая страницы земного, раз за разом проигрывает проигранную им жизнь, тщетно пытаясь обмануть собственную память. Сам Сафонов играл когда-то в  спектакле по пьесе Кальдерона «Жизнь — это сон», и, видимо, перенес опыт этой символической драмы на свой спектакль. Вооружившись сонником, «Снам…» можно придать какое угодно высокое значение. Но значения эти предают…

Нанизывать сны, пытаясь собрать распадающийся, но притом тягучий спектакль, помогла бы и отсылка к Эдгару По: «Всё, что зрится, мнится мне, / Все есть только сон во сне». Как бы то ни было, но спектакль снотворен для публики. Навевает ей сон и мрак зала, и одеяльные одеяния членов кабалы, и другие герои, одетые в основном в траур (по спектаклю), и убаюкивающие музыкальные фразы. Не в мольеровский вечный или вещий, но в свои собственные сны погружаются зрители. И кто знает, что видит каждый из них сквозь сон. Привиделось же режиссеру, вот и у публики есть ерофеевское право на галлюцинации.

Мольер, Король, Бутон, актеры, режиссер, публика отходят ко «Снам господина де Мольера». «Пусть. Мы спим», — как писал автор «Спать хочется»... В финале спектакля на сцену выходят живые и «мертвые» персонажи пьесы. К последним можно отнести и дом спектакля — театр, пораженный театральщиной как гангреной. Все герои в сборе и служат театру, и служат службу по Мольеру и, словно бы «несут службу» очередным христианнейшим общепримиряющим финалом спектакля. Булгакову и его читателям такое и не снилось. И звучат эпиграф-эпилог, и вежливые аплодисменты, и топот спешащих в гардероб. «Кто остался в театре после спектакля?», — вопрошал Лагранж, вслед за ним хочется спросить: «Что осталось после спектакля в зрителях?». Растерянность ли спросонья, ощущение неправдоподобности увиденного, мнимый покой, а может быть гадкое ощущение застоя, от которого, как от дурного сна, хочется отпрянуть?

Как бы то ни было, но «Ленкому» и иным актерам, занятым в «Снах…», можно пожелать только одного: «Проснитесь!».

...

А, впрочем, год столетия революции, в который был выпущен спектакль, напоминает, что «Нельзя в России никого будить», а потому «Спи, спи, Мольер. Усни, себя не мучь. / Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло. / Того гляди и выглянет из туч / Звезда, что столько лет твой мир хранила»...

Не сомкнула глаз

Эмилия Деменцова.

Фото Александра Стернина

Продолжение. Начало см.
1 сон 2 сон 3 сон 4 сон 5 сон 6 сон7 сон 8 сон 9 сон 10 сон 11 сон

Людовик XIV царствовал дольше всех в Европе, Мольер умер в 51 год. Король Франции оказался дальновиднее короля драматургии. Власть, будь то монарх или члены кабалы, в  пьесе вообще действует тоньше и изящнее художников-крикунов, которым эмоции застят разум. Нелестный диагноз, однако, не противоречащий пьесе Булгакова. Монарх уважает Мольера, искренне симпатизирует ему, но на людях вынужден указывать тому его место. Так, приглашая Мольера к себе, он заставляет его ждать и только  спустя какое-то время, после объявления церемониймейстера о приходе гостя, «как бы случайно» замечает его. Если Мольер выходит на сцену своего театра по вечерам, то монарх постоянно словно бы на сцене, а у сцены свои законы. Да, Людовик для Мольера господин, но никто не стремится сделать из него раба. Это дело рук самого Мольера. Речи Мольера о страхе, его буквальное оцепенение в присутствии короля свидетельствуют о его малодушии и самоуничижении.

«Отобьемся!», — шутит с Мольером государь, намекая на тех, кто притаился за его троном. Но  Миркурбанов-Мольер заведомо не боец. В финале он и выходит на сцену не для того, чтобы гордо отыграть последний (предчувствие!) спектакль, но боязливо оглядываясь на артистов труппы: «На сцене меня ведь не тронут, а?». Сцена здесь спасительна в том плане, что позволяет Мольеру умереть без покаяния, т.е. не на коленях и не от руки одного из безбилетных пьяных мушкетеров, заполонивших как казаки в наше время, зал театра.

Злосчастный мхатовский спектакль, для Булгакова прижизненный, ругали в т.ч. и за то каким обаятельным вышел Михаил Болдуман в роли Людовика, как тем самым переиграл он Мольера, возбуждая в публике приязнь к французскому монархизму. Аналогичное происходит и в спектакле Сафонова. В описании действующих лиц Булгаков именовал Людовика не четырнадцатым, т.е. не рядовым, а именно Великим. В том нет иронии в истории об истинном и мнимом величии. Виктор Вержбицкий в этой роли был как всегда талантлив и как всегда обаятелен. Талантлив и обаятелен, пусть и как всегда. Фланирующий по сцене с тростью, что твой брат Пушкин — эмигрант из спектакля «Ленкома» «Борис Годунов», он вальяжен, грустен и как-то брезглив к происходящему вокруг. В «Снах…» он вполне мог бы сыграть и Мольера, и Шаррона, играл он и прежде и царей, и священников. Есть у актера для того достоинство и стать, не пропадающие ни на сцене, ни за ее пределами. Его позаимствованный Сафоновым из спектаклей Богомолова дуэт с Игорем Миркурбановым имеет успех у публики, усиливая в спектакле контраст между королем и Мольером, высоко поднятой и опущенной, вжатой в плечи головами.

Вместо короны у него головной убор, напоминающий каракулевые шапки-пирожки руководителей нашего государства 50-х годов. Лицо его не выражает ни удивления, ни улыбки, но он король сияющий (световые эффекты тут ни при чем) истинный король-солнце. Бремя власти его тяготит, система гложет, как и осознание того, что его «игрой» норовят руководить те, кто грызет основание его трона, та самая неизживаемая кабала. За  карточной игрой он тот, кто во всей полноте ощущает, что партнеры его шулера, «а выход из игры уж невозможен».

В этом плане актер оказался счастливее своего персонажа и порядочнее иных участников спектакля. Виктор Вержбицкий более не причастен к этому ленкомовскому действу. Его сменил депутат Мосгордумы Евгений Герасимов от ленкомовского репертуарного наименования «Странный народ эти взрослые» по мотивам «Маленького принца» Антуана де Сент-Экзюпери, доросший до роли короля.

В фойе «Ленкома» портреты трех «имплантов» труппы висят рядом Вержбицкий-Герасимов — Миркурбанов и соседство это вызывает чувство неловкости. Депутатам не запрещены занятия творческой деятельностью и новый исполнитель роли короля с наслаждением играет (ся) на  сцене «Ленкома». Герасимов играет в свое, не зрительское удовольствие. Из зала видно, что ему нравятся и корона, и  серебристый сказочный плащ и сценическое обхождение. Роль Великого пока велика Герасимову, но мала для Вержбицкого. И радостно (за Вержбицкого), и обидно (за зрителей, не увидевших его в этой роли), но нынешняя перемена исполнителя заставляет припомнить лишь цитату из булгаковского же жизнеописания Мольера — «бру-га-га!».

Мольер, ходящий по сцене с канделябром, (намек на то, что Булгаков писал «Кабалу святош» при свечах?) переживает из-за упавшей перед королем-солнцем свечи. Переживает он здесь не из-за оплошности, а словно бы из-за того как она может быть трактована. В это время тушильщик свечей Бутон, здесь, пожалуй, единственный персонаж воплощающий эпиграф романа о Мольере, справедливый и для пьесы, слова из Горация: «Что помешает мне, смеясь, говорить правду?». Иван Агапов здесь в своем репертуаре, с наработанным арсеналом приемов и интонаций, пришедшимся как никогда кстати в роли Бутона. Забавно, что из спектакля убрана реплика Мольера в адрес Бутона: «Бездарность!», но она имела бы здесь обратный, лестный смысл, учитывая актерские работы тех, кого Мольер в спектакле хвалит.

Бутон здесь не просто Санчо Панса при Доне Кихоте, оберегающий его от мельниц, не только бывший лиможский торговец пирожками а-ля Меншиков при Петре I, но вовремя дающий стакан воды (больше, по сути, некому), пробуждающий Мольера ото сна. Он открывает спектакль репликой о славе Мольера, и в том еще одна трактовка названия. Словно бы со стороны, из кулисы, видит сны своего господина — «Сны господина де Мольера». В этих снах он сам себе кричит: «Пошел вон, Бутон». Его триумф, — момент, когда он залезает на мольеровскую табуретку и, готовясь прокричать «Да здравствует король!», произносит эти слова шепотом. В Бутоне читается желание выступать на сцене, он и обижается на актеров: «Я что уже и крикнуть не могу?», но есть в нем и то, что исчезло почему-то у Миркурбанова-Мольера, сердце Сирано, с его «Забыв о гордости и об искусстве чистом, / С почтеньем посвящать поэмы финансистам? / О нет! Благодарю!».

А ведь и Мольер мог прокричать свою постыдную реплику, адресуясь к своей рукописи: «Люблю тебя». И лишь затем, опомнившись, взглянуть на короля, разрешившего пьесу к постановке,— «Король!». Да мало ли театральных приемов и мизансцен, позволяющих через текст раскрыть палитру мыслей и чувств персонажей? «Раскрывай всю сцену» — кричат в спектакле, мало что раскрывшем в пьесе. Кажется, единственная «добродетель» «Снов…» — напоминание публике о булгаковской пьесе.

Продолжение следует…

Фото Александра Стернина