Об этом нельзя написать хорошо, и больше всего я боюсь написать об этом хорошо. Но потребность поделиться неодолимая. Когда дорогая Наталья Мавлевич прислала мне перевод дневников Элен Берр, когда потом подарила книгу, когда мы вместе делали буктрейлер, чтобы люди узнали о выходе этой книги, я сколько мог откладывал чтение. Очень давно избегаю книг о Холокосте. Для меня невыносимо понимание, что вот сейчас я, лежа на диванчике, дочитаю и пойду есть суп, а те, о ком я читал, пойдут в газовую камеру. Я с большим напряжением отношусь к самому слову Холокост, предполагающему, что мы знаем, о чем говорим. Еще с большей тревогой отношусь к цифрам; к цифрам вообще — но в особенности к цифре шесть миллионов. У меня возникает чувство, что сначала в один вагон немцы посадили всех евреев, а теперь — говорящие цифру усаживают погибших в один вагон. Видимо, это связано с моим убеждением, что единица жизни — один человек, что шесть миллионов жизней и шесть миллионов смертей никак и ни для кого не могут быть единым явлением. Человек рождается сам, живет сам, сам встречает смерть — и никто, ни в каких целях не смеет унижать его единственное, неповторимое, угодное господу бытие, делая слагаемым суммы. Моя другая уверенность состоит в том, что жизнь после Холокоста невозможна, невозможно осознание, прощение или месть, и если существует, так сказать, наказание человечеству и каждому, кто живет после Холокоста, то оно именно в том, что мы живем. Так что дневник Элен Берр довольно долго лежал на столе, и девушка с обложки смотрела на меня, а я на нее, пока не пришел миг.
Рассказывая о мемориальной табличке на доме в Париже, где жила Элен и откуда ее увезли в концлагерь, Наташа Мавлевич сказала: «Я смотрела и думала — ведь здесь могла быть совсем другая табличка, табличка в память о писательнице, не знаю, лауреате Нобелевской премии по литературе Элен Берр». Я понял это как фигуру речи: в том смысле, что Элен занималась филологией и вполне могла бы стать писательницей. Но дневник, который я прочитал и который, как вы поняли, произвел на меня такое впечатление, что я взялся писать вам о нем, это дневник написанный настоящим, а не метафорическим лауреатом Нобелевской премии по литературе.
Это именно великая книга, в ряду книг, скажем, Толстого и Пруста, и здесь начинается затруднение, которое всегда делало для меня потешными всякие рецензии, особенно публичные. Искусство, как и жизнь, создается для одного человека. Одним человеком воспринимается, переживается, и само это переживание и есть смысл дела. А не тот смысл, который мы можем из искусства извлечь. Поэтому говоря, что Элен Берр — самый настоящий великий писатель, я сам над собой смеюсь. Не просто в том смысле, что смешны подобные эпитеты, а потому, что дело как раз в том — и это особенно ясно читателю Элен — что великий писатель не может быть назван великим писателем. Посредственный — может. Но великое явление — не в ряду других, а вне. Как я убежден, что нельзя «быть писателем», так и Элен, пиша свой дневник, вовсе не собиралась им делаться.
Писатель (человек, которого только читатель может так назвать) — такой же человек, как мы. Только, в отличие от нас, хочет и способен найти слова. Так, во всяком случае, обычный человек, вроде меня, понимает существо писательства. И ошибается. Есть другая, тайная сторона дела. Она состоит в том, что на самом деле писатель и чувствует не так, и живет не так, и сама судьба его — судьба писателя. И здесь я подхожу к самому существу дела. То, что происходит с Элен Берр, то, как она видит и чувствует, и то, как способна об этом написать, представляется читателю происходящим из единого источника. Поскольку обычно так бывает (то есть, происходит из единого источника) в художественной литературе, в романе, скажем, то читателю дневника и приходит в голову, что перед нами именно великая литература, великая книга. Но дело в том, что перед нами не роман, а жизнь. И чувство, что эта живая жизнь Элен Берр имеет своим источником гениального автора, причем этим автором может быть только сама Элен, потому что события, восприятие и комментарий составляют потрясающее единство, это чувство такой метафизической силы, что его можно только пережить, но нельзя растолковать, и связано оно с вопросом — что такое сама Элен, в каком смысле она автор, в каком смысле ее жизнь можно оборвать.
Элен Берр действительно была филологом — занималась книгами, любила книги, любила слово, если точно перевести «филолог». Но филологом она была не просто по специальности. Именно это сделало ее дневник таким несравненным свидетельством — не Холокоста, но жизни человека — среди других свидетельств, потому что писатель, в самом деле, — как мы, только лучше; он и живет, и чувствует, и мыслит, и описывает лучше, чем мы. Поэтому его текст делается чтением. И, сделавшись чтением, обнаруживает великую и таинственную связь каждого отдельного из нас друг с другом — и с чем-то, частью чего как буквы или слова мы сами являемся.
Спасибо, дорогая Наталья Мавлевич, еще раз, прилюдно. Эта публикация — настоящее событие нового века. А не то, что вокруг.
Оригинал
